Не знаю точно, но слышал, что будто бы его черепная коробка была прошита пятью пулями, выпущенными из пистолета ТТ, неплохим в общем-то парнем, Алексеем Кондратьевым (Кондратом), когда-то бодибилдером, рокером и даже, в своё время, хорошим знакомым «Хирурга». Его физиономия дважды мелькала в каких-то фильмах нашего кинематографа. Добрый по натуре, страдающий тяжелейшей формой эпилепсии, преданный, никогда не задумывающийся в силу своего интеллекта, он сделал то, что ему приказали, а на вопрос: «Почему так много выстрелов?», — отвечал: «Но ведь люди всякие бывают, а так наверняка».

Узнав это, у меня вообще пропало сожаление о возможной смерти Григория. Не мне осуждать и, тем более, не мне судить. Жутко быть профессиональным орудием убийства, но вдвойне хуже быть им именно в таких руках — я более всех остальных знаю, как подобные люди ненавидят, подымаясь на Олимп себе подобных, прошу прощения за каламбур.

О Юре же остались тёплые воспоминания и сожаление о потере хорошего человека.

Дмитрий, второй «африканец», после смерти соратника перешёл в другую «бригаду», более спокойную, а потом и вообще влился в парашютный бизнес — стал соучредителем профильной фирмы. Как парашютист-инструктор страховал и выводил «чайников» — видимо, манило небо, свобода и чистота в нём.

На очередных прыжках у подопечного запутались стропы основного парашюта, увидев это из «рамы», он, не раздумывая, нырнул следом, догнал, и даже успел раскрыть второй парашют. Подробности я не знаю, очевидно, не хватило 50 или 100 метров, но купола своего над головой он увидеть так и не успел. Разные бывают люди, и разные бывают их пути, даже если и объединяются они в какой-то отрезок своей жизни аббревиатурой «ОПГ».

* * *

Рация и гарнитура прошипела Серегиным голодом — сигнал готовности. Из подъехавших машин вышло несколько человек, но для меня они были недоступны. И начался отчёт безотрывного слежения через окуляр оптического прицела за промежутком, обозначенным двумя занавесками. Чья-то лень или недосмотр с невнимательностью дали мне шанс и поставили жизнь их кормильца перед лицом смерти. Он мелькнул первый раз, теперь я боролся со своим дыханием, чрезмерным в неудобной стоячей позе, почти на цыпочках. Сердце работало мерно, усиленно, ускоряемое остающимся адреналином, упорно поглощаемым всё большим и большим количеством попадающего в кровь кислорода, не хотело уступать даже под воображаемыми потоками воды, и плавно замедляемым дыханием: вдох на «8», «6» — задержка, выдох на «8», снова задержка на «6» счётов, и так до успокоения. Вдруг стало всё безразлично, не важно «вчера», не интересно «сегодня», будто не будет «завтра» — я весь «нырнул» в «луну» оптики и застыл то ли рядом, то ли размазавшись взглядом по самому окну. Казалось, что видно чуть колышущуюся занавеску, воздух, расступающийся перед движущимся телом, на улице — минус, но жарко — пустота, а в висках, непонятно откуда взявшаяся фраза: «Если свет, который в тебе-тьма, то какова же тьма?». Много позже узнал — из Евангелия, она тянулась медленно, плотной жидкостью, постепенно сокращаясь до последнего слова, раз 100, а может, больше. Сознание повторило это слово растянуто, похоже, так говорит человек на смертном одре, борясь за ещё одну минуту пребывания здесь, где привык, жутко боясь того, что «там»… «Ть-м-а, ть-м-а, ть-м-а».

Палец сам лёг на холодную позолоту и осторожно пульсировал биополем, казалось, что я не только чувствую присутствие Гусятинскго в этой комнате, но и ощущаю шевеление атмосферы, разгоняемой его организмом не только при движении, но и дыхании. Вот он приближается к креслу, немного нагибается, присаживается, вся масса тела идёт вниз, палец плавно тянет «спуск», крючок которого проваливается, винтовка прикладом толкает плечо, пуля ушла навстречу опускающемуся «боссу», когда он коснётся сиденья, голова будет точно в промежутке, чуть позже — и тело откинется на спинку кресла, и кусочек металла пролетит мимо, лишь испугав и запустив жернова репрессий… А может, это диван, виден только маленький кусок в дальнем углу, в отдалении от окна… Смотреть не хочу, в мозгу отпечаталась явная уверенность попадания, с последним словом в беспросветной пустоте: «Ть-м-а». Чрезмерная собранность рассеялась, зрение рассредоточилось на привычные пять чувств, и в уши ударила мощная волна от звука выстрела. Поставил карабин, погладив напоследок отработанный ствол — за два года тренировок мы сроднились. И мощный толчок очередной порции адреналина привёл к привычному контролю ситуации…

Сергей за рулём «Таврии» был на ранее оговоренном месте, предупреждённый по рации, он даже приоткрыл дверь, явно волновался и не понимал моего спокойствия, я же в какой-то момент этой «лёгкой прогулки», оставив весь груз на чердаке, снова почувствовал, насколько от меня ничего не зависит. Всё, что сейчас интересовало — это несколько слов, звучавших в голове, и откуда они. Тогда этого я так и не понял, вспоминая же сегодня, думаю, что фраза эта всплыла из подсознания, попав туда лет за десять до того дня, прочитанная, хоть и очень невнимательно, в одном из четырёх Евангелий и Казанском соборе Санкт-Петербурга, в то время ещё Ленинграда, во время одного из десятков культпоходов, когда я был курсантом военного училища. Почему и зачем? Это сейчас стало понятно, а тогда, замытое суетой и переживаниями, бурными эмоциями, оно всплывало резко, в моменты затишья и одиночества, наедине с самим собой, где-нибудь на охоте, рыбалке, под безграничным небом, в котором утопал взгляд, утягивая за собой всё моё существо, как сегодня перед выстрелом в абрис оптического прицела. Казалось, всё тело замирало, но гели тогда мысли отсутствовали, то в эти моменты, возможно, они раскрывали створки сердца, всё больше и больше запоминавшиеся тем, что, переполнив, отрезвят и «оставят остановиться.

Я ждал чего-то на снятой квартире, почти в центре Киева, ждал и по привычке перебирал возможные варианты. В большинстве из них места мне не было, но успокаивали самые рациональные, и лишь с одним условием — при отсутствии среди живых бывшего шефа. Дело оставалось только за тем, чтобы так же начали думать Пылёвы. Овладевшая мною умиротворённость подсказывала, что марафон остановлен, и если что-то и будет, то не с такой частотой, и призрачно мелькала надежда об отходе отдел вообще. На следующий день появился Олег с Сергеем и ещё кем-то, радостный и энергичный, он светился от перспективности и громадности планов, и, разумеется, от благодарности ко мне, граничащей (правда, лишь в этот момент) чуть ли не с преклонением. Сергей ничего рассказать им не мог, потому как даже оружия не видел, я разбирал синтезатор и убирал оружие в футляр от гитары в ванной, а в курс проводимого вообще не вводил, давая лишь редкие указания. Был бы он посторонним человеком, вообще бы ничего не понял, и единственное, что могло показаться странным — зачем нужно было раскидывать по помойкам вещи при возвращении домой.

Рассказав и объяснив подробности, разумеется, лишь одному Олегу и напоив чаем гостей, по-братски обнявшись, проводил их и стал собираться — «пока свободен».

* * *

Январь 1995 года. Через несколько дней мне 28 лет, а сыну три годика. Грише могло бы быть 32, а его младшей дочери от второго брака шёл только второй год.

Судя по тому, что я знал о последней поездке его жены на Канарские острова, где у неё был бурный роман с управляющим местного автосалона Mersedes-Benz, по душу которого я должен был ехать по просьбе страдающего мужа ближе к весне, смерть Гусятинского облегчила жизнь всем, а многие и спасла. Дамочка завладела приличным состоянием и фешенебельным домом на островах Испанского курорта в придачу с оставшимся чудом невредимым продавцом автомобилей, и воспитывает дочь.