В Лондоне, в городе безбашенных девиц, в эпоху безбашенных девиц, Кристина стала одной из самых безбашенных; она носила мини-юбки и гоняла на мотороллерах по Карнаби-стрит. Ее любимой песней была лихая штучка, что крутили по радио, «Сверху, снизу, вбок и вниз», и повторяющийся в ней вопрос: «Когда ж это кончится?» — окутывался дурманящим, разнузданным, ближневосточным бренчанием гитары.[56]Пятнадцать лет спустя, в пяти тысячах миль оттуда, в ночном клубе на Сорок шестой стрит в Манхэттене Энджи будет раздеваться под совсем другую песню – «День господ», в которой задается почти тот же самый вопрос.[57]Кристина год прожила в Эрлс-Корте, когда ей начали сниться сны. Сначала была просто далекая красная искорка в темноте, как будто огонек от зажигалки, но в последующих снах вспышка красного становилась все ближе и больше, пока к ней не присоединился еще и звук. К осени 1967 года, когда она уехала из Лондона в Париж, сны приходили к ней один за одним, не просто каждую ночь, но несколько раз за ночь, а потом всю ночь непрерывно, и каждый сон начинался там, где кончился предыдущий, а маленький язычок пламени становился все ближе и шумнее, словно находился за далеким горизонтом обширной степи, через которую она шла, и с каждым новым сном Кристина все неизбежнее приближалась к нему.

Под конец ей стало являться буквально по несколько сотен снов за ночь. Нужно было всего лишь закрыть глаза, будто снам не хватало терпения дождаться, когда она заснет. Теперь она не сомневалась, что эта далекая вспышка была взорвавшейся в проливе миной и что ей снова и снова снится смерть отца. Но в ту ночь, когда она села на паром, шедший из Дувра обратно в Кале, во Францию, а потом доехала на поезде от Кале до Парижа, гром все повторяющейся вспышки наконец оказался не взрывом мины – он был слишком резким и отрывистым, – а выстрелом, источник и смысл которого оставались непонятными.

Вскоре она уже старалась пореже моргать, в страхе увидеть этот выстрел, который стал пугать ее гораздо больше, чем когда она принимала его за взрыв мины. Поскольку ей отчаянно хотелось избавиться от этого сна, пока выстрел не начал раздаваться слишком близко и слишком громко, в первые часы после отправления она двинулась через каюту парома в поисках другого сна, в который могла бы сбежать. В конце концов она поняла, что этот сон – воспоминание о будущем. В Ла-Манше, как обычно, штормило, и, хотя на небе маячила половинка луны, почти всю ночь непогода застила свет. В каюте сгрудились пассажиры, дергавшиеся во сне на своих сиденьях или развалившиеся на нескольких свободных соседних. Хотя Кристина слышала, что у мужчин, когда им снится сон, бывает эрекция, было трудно распознать, где тело, где одежда, особенно в темноте, за исключением тех моментов, когда тучи расходились и в каюту пробивался свет. Стянув джинсы и гладя себя, пока внутри все не стало горячо и влажно, она стала садиться верхом на мужчин, вводя внутрь одного за другим, чтобы оставить взрыв своего сна в снах всех окружающих, взрывая все сны, что витали в ту ночь над паромом Дувр – Кале, и головы всех пассажиров-мужчин взрывались выстрелом из будущего. Она проделывала это, пока не решила, что сможет наконец закрыть глаза и увидеть только темноту, что сможет заснуть и провалиться в тихий сон без сновидений.

Но все оказалось без толку. При первых лучах рассвета и виде пляжей Нормандии она, измученная, так ни от чего и не избавилась. Свет и звук ее сна стали еще ближе, и в конце концов, снова ступив на французскую землю, она уже просто примирилась с ним.

Так долго сопротивляясь сну, она в конечном итоге со всей своей безоглядностью отдалась ему. И ночами на чердаке маленькой гостиницы, где она жила рядом с «Опера», и днем в Сорбонне, куда поступила изучать литературу, сон преследовал ее, и если она не могла оставить его в снах тех мужчин, с которыми занималась сексом, то найдет другой способ взорвать их сны: если хаосу суждено поглотить ее, она всех заберет с собой. Эта мысль пришла Кристине в голову в тот день, когда она сидела в кафе «Дё-Маго» неподалеку от Сен-Жермен-де-Пре, глядя на американскую пару с маленьким сыном через несколько столиков от нее! Отец был поэт, Кристина видела его в университете. Мать была блудной дочерью готовой к взрыву Франции. Мужчина посмотрел на Кристину, женщина посмотрела на Кристину, и Кристина посмотрела на них – рыжее сияние посреди золотой парижской весны, она сверкнула им обоим вспышкой выстрела, улыбкой ярости.

Люди на токийских перекрестках составляют карты. Кристин видит это в свой первый день в городе. Она еще не понимает, что Токио является эпическим, парадоксальным выражением хаоса со стороны нации, во всем остальном славящейся своей любовью к порядку. Порядка, который может уловить глаз чужачки Кристин, в Токио не существует: улицы не имеют названий, дома – адресов, а номера домов – какой-либо осмысленной последовательности в пространстве. Вместо этого существует последовательность во времени, здания пронумерованы по их возрасту и по воспоминаниям.

Кристин никак не может усвоить, где тут восток, а где запад. Все постоянно кружат по Токио в поисках места для приземления, пассажиры ездят в подземке Яманотэ по нескончаемому кругу[58], шоферы такси бороздят путаницу спиралевидных бульваров, студенты колесят по авторазвязкам в поисках призрачного выхода. На тыльной стороне ладони у всех в Токио вытатуирован фрагмент огромной движущейся карты города, и в своей непрерывной путанице люди постоянно собираются в кружок на перекрестках и протягивают в центр руки, ладонью вниз, соединяя тыльные стороны, будто клочки разорванного письма. Карта может быть составлена целиком, только если все пятнадцать миллионов токийцев соединят руки. Повсюду, куда ни пойдет, чуть ли не на каждом углу Кристин видит сборища заблудившихся людей, пытающихся сориентироваться по своим лоскутным фрагментам большой карты.

Но если бы не авиабилет в грузовике Ёси, Кристин бы никогда не пришло в голову отправиться в Токио. В первые несколько дней она живет в маленьком рёкане на набережной, и ее окно выходит на Токийский залив. Она спит на своем татами за раздвижной бумажной дверью и оставляет обувь у входа. Каждое утро в десять часов горничная выгоняет ее из комнаты, каждый вечер в десять часов хозяин рёкана вызывает ее в холл внизу посмотреть, как его сын исполняет традиционный танец льва, полный яростных рыков и коварных прыжков. Кристин кажется, что сын припасает свои самые страшные ужимки именно для нее и, когда заканчивает и появляется из-под львиной маски, кланяется ей чуть ниже, чем всем остальным.

В парке Уэно роняет свои лепестки цветущая вишня. Подростки сидят на сырой земле под белым дождем и выпивают, отмечая поминки по уходящему, едва успев родиться, цветению, – цветы быстро осыпаются при столкновении времен года. Через несколько дней Кристин вливается в группу японских ребят, говорящих на ломаном английском. Один из них, фотограф в музыкальном журнале, пытается убедить ее поступить на работу в театральное ревю голых девушек в Асакусе. Но Кристин уже выросла из торговли своей наготой. Она приехала в неделю цветения вишни, в эти дни Токио неотвратимо врастает в настоящее, пока весенний дождь не капитулирует перед наступающей изморосью токийского безвременья. Кристин рыщет по парку Уэно под градом вянущих лепестков, не зная, что это редкий для Токио момент, когда вчера, сегодня и завтра ясно очерчены пожаром цветущих деревьев. Жаровни наполняют воздух ароматом благовоний. По прошествии нескольких месяцев того, что устаревшие западные календари вычурно именуют «третьим тысячелетием», Кристин приехала не только в метель вишневых лепестков, но и в распыленное время. В Гиндзе перед ней расстелилась панорама пляшущих белых крапинок. Весь город нарядился в хирургические марлевые повязки. В поезде, на улицах, вдоль доков, в парке все носят эти повязки, чтобы не вдохнуть заразу уничтоженного времени, которое наполняет воздух, как цветочная пыльца. Все в городе носят марлевые повязки, кроме Кристин, которая убеждена, что она-то недосягаема для вируса времени, и высокомерно щеголяет этим убеждением.