Фундаментально бел двор. Слепнет взор, бегло забежавший в прячущееся от деловой толпы снаружи нутряное. Фасады на улице прописаны тонким графиком тщательно и педантично. Петербургский стиль. Двор, на минуту попавший в поле зрения и уже спрятавшийся во мраке уличного ущелья, — по-московски весел. В нём жизнь видна и игра. Вперевалочку окна на первых этажах, даже неровные какие-то, вразброс окна на стене, без всякой логики. Мусорный бак украшен за свои заслуги перед отечеством девственной белизною первой степени, высшей степенью совершенства и противоположности. Мелкие детали быта — это из сюрреализма. Игривые загогулины для детских игр: жёлтые, красные, голубые изгибы качелей, лесенок, петушки на пружинах — всё насахарено, напудрено, приобрело свежий и строгий вид, как детский праздник, подготовленный чопорной и суровой воспитательницей, любящей порядок и знающей толк в такого рода делах.

И вдруг — дерево во дворе. Единственное на небольшом, ослепительно белом дне двора-колодца. Чудом выросшее в этих каменных джунглях. Пришлец из другого мира. Маленький горбун, скособочившийся под снежным двойником своим, прицепившимся по всей длине всех деталей. Есть ли что более петербургское, более томно-обморочное, пронзительно-сумеречное, нежели эта согбенная фигурка, это корявое, грязно-коричневое, хладно повторенное по верхним линиям белизною снега? Есть ли что печальнее, нежели это траурное двухцветие — белое и коричневое, и больше ничего, всё остальное слабее, незначительнее, незаметнее…

Есть ли где, в другом городе мира, столь меланхоличные трубы для стока вод, прилепленные вертикально к ложбинам и выемкам стен? Жестяные тела, чаще всего ущербные и порванные застылым льдом, латаные-перелатаные, трёхцветные. Триколоры, вывешенные на стены как символы города. Верх — под цвет стены, розовой, жёлтой, бежевой, середина — серая (отремонтировали поломку, но покрасить не успели, блестящая жесть уже покрылась слоем грязи и копоти, поржавела), низ — алюминиево сверкающ, вызывающе свеж, недавно приделанный. Строгие тощие змеи, окаменевшие в ожидании талых слёз, замаскировавшиеся под окружающий городской пейзаж.

Пастельная мгла, постельная мгла.

Безжалостные дворники в оранжевых куртках надоедливо борются с белоснежностью только что выпавшего. Сыплют соль на раны, нанесённые белому покрову грязными каблуками человеческой телесно-серой толпы. Серое оставляет на белом серый свой след. Почему так? Почему цвет человечества — серый, а не какой иной, ведь кожа человеческая ближе к розовому, и красен он своим материалом изнутри, и бел…

Ослепительная белизна снежного иглистого меха на спинках стоящих на обочине машин завораживает. Чистит глаз, загрязнённый серым, подобно слезе.

А самое белое — в артериях каналов. Уж такое белое, такое белое… Даже гранитные набережные, вся их червячно-розовая вертикаль, забрызганы опереточно-ватными снежками, перемежающимися зеленоватыми соплями льда. Дед Мороз, активно поработав с белой краской, высморкался? А кое-где и… Несколько жёлто-серых промоин у берега живописно оттеняют сказочную, тянущуюся до горизонтов белизну…

О чём писать?

Задумалась, о чём писать? Вышла б я замуж в 19 лет, что бы было… Писала б я тогда… О чём? Вдруг откуда-то выплыло:

Была б я верная супруга

И добродетельная мать —

О чём бы стала я писать?

Наверное, писала бы детективы, с убийством через каждые десять страниц, через каждые пятьдесят — групповое убийство. Описывала бы проделки серийных убийц, живописала бы повреждения, не совместимые ни с какими нормами морали.

О припоминании

«Что-то с памятью моей стало.

То, что было не со мной, помню…»

— Какой гениальный текст, — сказала Ира. — Представь, вдруг поэт, написавший эти строки, пошлый поэт, скучный, социалистический, без всяких там культурных корней, без знания тех богатств, которые нарыло до него человечество, — вдруг он внезапно ощутил что-то этакое. И отразил это в стихах. Нет, не потерю памяти — это неинтересно, банально как-то. А её метаморфозу. Вдруг понял, что в его памяти присутствует иное. Неоплатоником стал внезапно. Понял, что познание мира — это всего лишь припоминание. Припоминание о чём-то важном, о нужном, но чужом. О чужом каком-то, из чужой, другой жизни. О жизни вне себя, до себя…

Сергей заметил:

— То-то. Я всю жизнь пытаюсь припомнить что-то важное в математике. И всё никак припомнить не могу.

— Во-во. Да и я тоже. Всё что-то припоминаю. Что-то припоминаю. И тоже — никак. Без толку.

— Ну и что же ты припоминаешь?

— Пытаюсь вспомнить, какой я должна быть. Какой задумал меня Господь Бог? С трудом вспоминается.

Любовь как припоминание

Пришёл Сергей. Неулыбчивый. А чего ему улыбаться — такая жизнь у него.

— Знаешь, я из-за тебя гомосексуалистом стал…

— Как это? Только этого ещё не хватало!

— На Невском ко мне юноша подошёл. Красивый такой. Волосы, как у тебя, — золотые кудри какие-то, а не волосы. И глаза, как у тебя. И нос. И губы. Ужасно на тебя похож. Стал знакомиться. Приставать. Предложил пойти с ним. Я смотрю на него, а вижу тебя. Так мне тоскливо стало, так ужасно тоскливо без тебя. Всю-всю тебя вспомнил. И пошёл. Там, в одной тёмной парадной, он расстегнул мне ширинку и… Я гладил его золотые волосы и думал, что это ты, как будто ты…

Сидя под грибом

Сидели под потешным грибом-фонтаном в Петергофе. Вдруг вспомнила Сергея. Он так любил всё неземное. Лизал жаб, сосал кактусы, прицеплял к себе шпанских мух, ел поганки, перепробовал все виды наркотиков. И ещё страдать любил. Так любил страдать. «Мне ничего в жизни не надо — только пострадать. Я очищаюсь от страданий. Поэтому я в дурдоме. Есть ли на свете уголок тошнее? Есть ли ещё место для медитации столь полноценное?»

Снег сыпал и сыпал, таял и таял. Земля была тепла. Снег сохранялся лишь на мёртвом — на кучах палых листьев. Там уже была белая припорошенность, ожидающая своей смерти. Первый (второй) снег, падший на падшее. Падишах. Падаль на падали.

Петергофские мужики лепили камни в берег. Делали стену. Под стеной снега.

Посетителей в Петергофе было человек 7. Я с детьми. Мужчина с сыном — дурацкий рыболов, не нашедший, где поудить в стене снега. Молодая мать с маленькой, яркой, как жук, дочкой. Вот и всё. И снег. И деревья. Красивые. С ветвями, размером с молодое деревце.

Меланхолия. Остриё волшебства. Рождение зимы. Роженица — старуха осень, кряхтящая почернелым телом. Рожает, рожает белое. Никак. Тает. Тает. Кристаллы, обречённые на смерть.

Под грибом. Сидим. В шляпке, по окружности, трубочки откусанные. Трубчатый вид гриба. Из них летом — струи воды. Гриб, превращающийся в зонт с частыми стоками для воды. Хорошо под грибом, посреди снега и воды.

Залив в зиме

Справа от незамерзающего ручья, впадающего в залив, где зеленел лёд от промоин, таяло облако. Свинцовая хмарь ползла сверху, высыпая из себя одиночество пушинок.