– Прости меня, – сказала она.

– Простьить тебья? А гдье есть мой пашпорт? – взвизгнул вдруг Томас. – Отдай мой пашпорт! Отдай сейчьяс!

– Я не могу этого сделать, Томас. Твой паспорт… Он ведь остался там, в поезде.

– Тогда отдай мои фото! – заныл Томас. – Отдай фото. Это есть ньехорошо – ты фотографировать менья в ньеприличный вид, бьез штанов сидьеть на уньитаз, когда я нье мочь шевелитьсья, нье мочь остановьить тьебья…

Томас заскулил. Запрокинутое его лицо скривилось в плаче – но слез не было.

– Фотографии тоже там, Томас. Я не могу отдать их тебе. Но здесь их никто никогда не увидит, успокойся…

– За что? – всхлипнул Томас. – Ты за что, за что убивать менья?

– Мне нужно было вернуться домой, Томас. Прости меня. Я не могла иначе.

– На гут, – сказал он спокойнее. – Я прощьять тебья, если ты мнье помочь. Нет мне покой… Нет свобода. Я так устать, так устать… Всье времья должен нападать на хорошие льюди, кусать шея, пить кровь… А я никогда нье льюбить кровь, бояться… Тьяжело мне… Не мочь расслаблятьсья здьесь, напряжение все врьемья… Ты – дай мнье покой… Дай мне свобода…

– Хорошо. Объясни, как.

– Встань на кольени передо мной, – сказал Томас тихо, – вот так, молодьец. Придвинься ближе ко мне. Мы кое-что не успьели додьелать тогда, на вокзал. И я до сих пор хотеть… Сделай приятно мне. Сделай приятно мне ротом и дай мне покой… Сделай… вот так, так, да, да, да, йа, йа, йа…

Это продолжалось долго, очень долго. Наконец Томас часто задышал, напрягся всем телом, задергался в мелких конвульсиях… но ничего не было. У себя во рту, на языке и в горле Маша не ощутила ничего, кроме тепла.

– Спасибо, что освободила меня, – сказал Томас без акцента. – Теперь ты можешь подняться.

Маша встала с колен.

Неловко пританцовывая на скрипучем мостике, Томас натянул штаны и заковылял прочь, в темноту Нави.

И когда он исчез из виду, она почувствовала, что теплая волна заполняет ее, согревает ее изнутри.

Сначала я работал на площади Навона, всегда на одном и том же месте. По правую руку от меня стояла щуплая пожилая кореянка – она продавала саранчу, кузнечиков, пауков и жуков, сделанных из кусочков зеленого картона и побегов бамбука. Насекомые были привязаны к изящной деревянной стойке тонкими белыми ниточками и болтались на ветру, шурша крыльями и лапками. Они были так похожи на настоящих, что туристы шарахались в стороны. Я ни разу не видел, чтобы у нее что-нибудь покупали. Зато несколько человек всегда толпилось рядом с девицей, что сидела следом за ней на раскладном стульчике. У той были тонкие блестящие колечки в ушах, в бровях, в носу, в губах и в языке. Она делала всем желающим фальшивые цветные татуировки.

Слева от меня стояли трое негров. На большой белой простыне, разложенной у их ног, валялась груда маленьких дамских сумочек из кожзаменителя. Сумочки были до странности уродливые – зеленые и розовые, блестящие, грушевидные, с огромными ржавыми пряжками. Прохожие останавливались перед простыней и недоуменно разглядывали товар. Продавцы равнодушно скалили зубы и сохраняли независимый вид. Сумки у них покупали редко.

Я же рисовал городские виды, разложив листы ватмана прямо на асфальте. Иногда кистью, а когда было лень – из специальных пульверизаторов. Лучше всего расходились мои дикие кошки в развалинах Римского Форума. Людям нравилось смотреть, как с шипением выдавливается из желтого баллончика полная луна, а из черных – кривые хвостатые кляксы; мне было жарко и смертельно скучно. Это была халтура. Халтура и ничего больше.

– Если тебе так скучно, давай откроем общее дело, – сказала однажды Люси.

– Какое у нас может быть общее дело?

– Помнишь, ты рассказывал про фокус со скрипкой? Мне понравилась эта идея.

– Ты умеешь играть на скрипке? – усмехнулся я.

Когда-то давно я действительно рассказывал ей об этом трюке – его придумали, собственно, какие-то итальянцы. Трюк был прост и почти гениален. Для него требовалось двое напарников, один из которых был бы музыкантом, колода карт, скрипка и, собственно, жертва – или жертвы.

Один из напарников садился играть с жертвой в карты. Второй – скрипач, якобы приглашенный для развлечения гостей, прохаживался по комнате, наигрывая на скрипке. Обходя вокруг стола, он изучал карты всех участников и условными мелодиями передавал напарнику сведения об их мастях и достоинстве. Это была одна из моих любимых историй…

– Нет, не умею, – ответила Люси. – Зато я умею другое.

– Трепать языком?

– Вот именно.

– И как нам это поможет?

– Очень просто. Ты будешь играть. А я буду – ну, скажем, твоей домохозяйкой. Уборщицей. Буду ходить по комнате и вытирать пыль. Буду приносить вам кофе с бутербродами. Убирать со стола. И все время бормотать себе что-то под нос. Мы разработаем систему условных знаков… то есть слов. Ты будешь знать все их карты, – она говорила возбужденно, то и дело облизывая сухие губы липким языком. – Ты ведь хочешь?

– Нет.

Я ответил, что вполне могу играть без ее помощи. Что мне достаточно зеркала на стене. Достаточно того, что я умею делать с рубашками карт. Проблема только в компании. Здесь, в Риме, да и вообще в Италии, у меня нет знакомых русских, и мне просто некого приглашать.

– Будет тебе компания, – сказала Люси. – Я найду. Но только если это будет общее дело. Если будет, как я предлагаю.

Люди приходили почти каждый вечер. Люси сняла с двери «рабочего кабинета» свою дурацкую табличку, и мы стали играть там. За столом, накрытым зеленым сукном. Она не разрешила мне убрать со стола эту тряпку, а большое зеркало в золоченой раме перетащила в спальню – на всякий случай, чтобы я не мухлевал. Чтобы слушал только ее.

И я слушал. Она слонялась по комнате с тряпкой и недовольно бормотала что-то про пыль, грязь, лодырей и бездельников. Гости сначала раздраженно оглядывались на нее и тихо чертыхались, потом просто переставали замечать. Она тоже не обращала на них никакого внимания. Она убаюкивала их своим шепелявым ворчанием.

– Сидят тут…

Туз…

– Все вечера напролет…

Червей.

– Делать вам, что ли, нечего?

Дама, валет…

Она была хорошим напарником. Мы очень неплохо зарабатывали.

Тот вечер ничем не отличался от всех предыдущих. Мы сидели за зеленым столом. Она кружила по комнате, подтирая несуществующую пыль и оставляя на мебели жирные отпечатки своих вечно перепачканных пальцев. Она приносила нам сухое вино, одну бутылку за другой. Она с грохотом ставила бутылки на стол и злобно косилась на гостей, заглядывая украдкой в их карты. Она говорила. Я слушал.