А иерархи в это время, святители, хвалили Бога «пения красногласными, шумом доброгласным светло-шумных колоколов, миры благоуханными, иконы велелепне украшая златом и серебром и многоценными камении», а восхвалив всем этим шумом Создателя, «светло и обильно напивались во вся дни и пребывали в пианстве и всяческих играниях», но «сирот и вдовиц безщадно и безмилостиво расхищали». Те дары и вклады, которые назначались на нужды церкви и на бедных, они брали себе «в различна наслаждения душ и украшения ризное и светлопирование», в котором принимали участие и их богатые друзья и родственники, а «нищих и сирот мразом и гладом тающих и вне врат стоящих и горько плачющих своея скудости ради, прежде обложивши горькими лайбами, отгоняли кинувше кус хлеба гнилого». А когда светская власть обходилась очень уж круто с «сиротами государства московскаго», тогда батюшки выступали со своим «печалованием».

Особенно восторжествовал в Русской Церкви этот дух Иосифа Волоцкого во времена патриарха Никона. Высшее духовенство – по-тогдашнему «власти» – жило богато, во дворцах, окружённое многочисленным двором: священники, дьяконы, монахи, певчие, чиновники, прислуга сотнями кишели вкруг них. Особенно широко жил сам Никон, выстроивший себе дворец исключительной роскоши. У него были свои золотых дел мастера, портные, кузнецы, каменщики, столяры, живописцы и двадцать пять тысяч крестьянских семей. И до того весело проводил свое время среди этой роскоши патриарх всея Русии, что даже Тишайший вынужден был ставить стрелецкие караулы к его покоям, дабы держать святителя в пределах хотя некоторой пристойности. Так веселились и другие святители. И в этом бешенстве разврата доходили они до того, служители алтаря Господня, что к обедне, даже летом, они ездили в санях: так почётнее!..

И потому ставили батюшек тогда все весьма невысоко: по Уложению за оскорбление попа полагалась пеня всего в пять рублей, – столько же, сколько за бесчестье черемисина или мордвина какого-нибудь или за убийство собаки. И безобразники того времени говаривали: «Бей попа, что собаку, да кинь пять рублёв».

И потому вполне естественно, что, как только разнеслась среди усольских мужиков – все они были «властелинскими», то есть батюшкины, – радостная весть, что нагрянули казаки и ищут старца Левонтия, все работы были брошены и мужики и бабы кинулись промышлять старца. И когда Ивашка Черноярец с казаками въехали в околицу Усолья, Федька Блинок да Спирька Шмак, пробежавшие леском напрямки, уже держали связанного отца Левонтия впереди большой и возбуждённой толпы крестьян и работных людей с солеварниц монастырских.

– Он заложился было на Ногайский Брод, косматый… – возбуждённо галдела толпа. – Да ребята переняли… Как заяц, косматый блядун стреканул… Ну, да теперь не уйдёшь!..

– Ха, теперя не уйтёт… – повторял, спешившись, Чувашии Ягайка. – А… К чуваше прикадил, речка купать гонял, кереметь ногами топтал, крест насильно надевал – теперя не уйтёт!..

И его медвежьи глазки горели, как угольки.

Казаки спешились. Мужики уважительно принимали от них коней, и на лужайке, посреди небольшой, серой, нелепо разбросавшейся по косогору деревни, – православные любили селиться «на врагах», – образовалось судилище. Ивашка с казаками сели на толстое бревно, которое положено было тут вместо скамьи для сельского схода. Мужики стали вокруг.

– Бабы все по домам!.. – крикнул Ивашка. – Живо…

– Да не замай… – протестовали бабы. – Чай все мы знаем, каков он кобель есть… Не замай!

– Все по домам!.. – строго повторил Ивашка. – А то враз казаки в плети возьмут… Н-ну?!

Бабы, нехотя, ворча, потянулись к избам, но останавливались, оглядывались, собирались группами. Ивашка издалека грозил им плетью, и они, нехотя, вразвалочку, шли дальше. Левонтий, рослый, жилистый, с большим носом и свалявшейся соломенного цвета бородой, в чёрном подряснике, озирался, как затравленный волк.

Ивашка встал.

– Ну, православные, растабарывать нам больно не о чем… – сказал он. – Дела этого старого колдуна всем известны. Поиздевался он над всеми нами досыта. Теперь наш черёд: долг платежом красен. И я приговариваю: отрезать ему…

– Правильна!.. – загудела толпа. – Молодцы…

– Нет ли тут у кого из шабров толстого чурбана – вот что косы отбивают?…

– Можна…

– Волоки!..

С соседнего двора выкатили толстый круглый чурбан, поставили его «на попа», и Ивашка, вынув кривой нож, попробовал большим пальцем острие. И вдруг – ах!..

Жилистый отец Левонтий страшным напряжением своего сильного и ловкого тела разорвал жалкие верёвки, которыми он был опутан, и рванулся прочь, в проулок, к лесу. Первый момент все остолбенели. Потом казаки бросились отпутывать коней, а мужики зашлёпали лаптями по пыльной дороге с криками: бабы, бабы, перенимай!.. Но бабы и сами не плошали: старостиха Василиса, рослая, красивая баба с усиками, уже стояла посреди проулка с сенными вилами наперевес… Старец на мгновение остановился против острых зубьев, но мысль о том, что ожидает его позади, разом оборвала его колебания: он ловко наподдал ногой по вилам снизу и ринулся мимо старостихи. Но и она оправилась и со всего маху всадила вилы ему в поясницу. Старец споткнулся, но справился, и, шатаясь и кровяня дорогу, побежал, уже неверными ногами, дальше. Бабы бежали ему наперерез со всех дворов, казаки заскакивали соседним проулком, и Ягайка со всего маху сшиб его своим конём в пыль.

– А-а, бирюк… Лобан старый… Врррёшь!..

Казачий аркан крепко опутал отца Левонтия сверху донизу. Снова галдящая толпа повела его на поляну. Бабы шли вместе, и теперь никто и не заикнулся против их присутствия. Мало того, послышались крики: бабам, бабам отдать его!..

– Нет… – твердо сказал Ивашка. – Сперва я поговорю с ним, а потом пущай берут его бабы… Скидавай ему портки!

И с ножом в руке он шагнул к побледневшему и забившемуся старцу.

– Подводи ближе к стулу…

Отец Левонтий извивался, рычал, визжал как поросёнок. Но Ивашка медлительно делал своё дело и бросал маленькие кусочки окровавленного мяса в сторону. Наконец он выпрямился и, держа окровавленные руки врозь, задыхающимся голосом сказал:

– Ну, а теперь владей им, кто хочет!..

Толпа с дикими глазами исступлённо заклубилась. Слышались крики: сожечь… распять на воротах… повесить кверху ногами… И никак не могли сойтись на одном, и каждый тащил обезумевшего старца к себе. И вдруг Ягайка со звериным рычаньем бросился на отца Левонтия, сшиб его на притоптанную траву и, прежде чем все могли опомниться, впился ему зубами под бородой в горло. Раздался жуткий хруст… Нетерпеливые руки оттаскивали Ягайку прочь, его колотили, щипали, ему кричали: «Отпусти!., наш он!., отпусти, дьявол!..» Но Ягайка точно ничего не слышал, точно окаменел в своем бешенстве и не отпускал.

– Ну, что ты вот с дьяволом делать будешь… А?… – хлопали мужики себя по ляжкам. – Да отпусти, чертище!.. Да что, ребята: кончился старик…

Действительно, выкатившиеся глаза отца Левонтия остекленели, тело все обмякло и неприятная белизна разлилась по грубому лицу. Ягайка, наконец, отвалился. Он встал и, шатаясь, смотрел вокруг себя ничего не понимающими глазами. Его рот и нос были в крови. Бабы, визжа, лезли к нему к лицу с кулаками, но он всё ничего не понимал… А толпа в остервенении била труп о землю, рвала его, волочила, рычала, хохотала… Ребята, как воробьи, возбуждённой стайкой крутились вокруг.