Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я закончил свою сказку в сумерках, усталый и пьяный, поскольку те двое гораздо реже тянулись к фляге во время долгого моего рассказа. Щепан, счастливый и благодарный, обнял меня на прощание и расцеловал. Между тем профессор помалкивал. Молчал, был сонный, не смотрел на меня, ни о чем не спрашивал, хотя я и ждал этого.
Ждал долго и тщетно. Несмотря на то что наливка была добрая, а из приоткрытого окна тянуло холодком, который усыпляет и благоприятствует крепкому сну, мне не спалось. Я ждал хотя бы одного вопроса, благодаря которому мог бы избавиться хоть от частицы правды, выговориться и, как бы это ни было стыдно, признаться наконец мудрому человеку в том, в чем человек человеку признается лишь в исключительно редкие минуты жизни. Я ждал хоть одного слова поддержки. Пусть даже сурового и снисходительного, лишь бы в нем удалось найти тень понимания и прощения. Однако ничего не дождался. И понял: он знал, что я вру и обманываю, но его самого испугала недосказанная правда. Наверняка он довольно о многом догадывался, чтобы сознательно уклониться от страшной правды и от принятия на себя хотя бы частицы ответственности за все, что я мог и хотел рассказать. Ему было достаточно одного факта, неопровержимо свидетельствовавшего против меня: что я выжил.
Таким образом, пришлось мне совсем в одиночку управляться с собственной памятью. Держать ответ перед своей совестью за вранье, за всю ту грязь и невообразимое унижение. Я не мог уснуть, слыша мерное дыхание профессора и ненавидя его изо всех сил за его трусость и мою собственную ложь. И только рассвет отогнал от меня воспоминания о тех бесконечных днях, когда по приказу трех охотников взваливал я себе на спину труп «хохотуна», а потом, словно вьючный вол, подыхающий с голоду и подгоняемый копьями, тащил его вниз, сквозь ликующую толпу, которая, смеясь, швыряла в меня грязью; когда дожидался на коленях и в путах результатов совета, на котором, вероятнее всего, решался вопрос: убивать ли меня сразу или откармливать до праздника полнолуния; когда пожирал безропотно и не спрашивая, что это за ошметки дают люди черного Гатонума своему откармливаемому животному; когда страх, голод и полнейшая невозможность объясниться превратили меня в трусливую и покорную тварь, старающуюся любой ценой избегать ударов и унижений; когда все предшествующие восемнадцать месяцев, на протяжении которых измывался надо мной Казарес, грезились мне утраченным раем; и когда, наконец, я выжил и удрал только благодаря тому, что другая деревня напала на мою (быть может, желая отбить откормленного белого раба), и я ускользнул в тумане, среди огня и дыма, воплей и крови, добежал до плоскодонного челнока и ринулся на нем вниз по вспученной реке, чтобы после двух дней панического бегства увидеть морской берег, белую полосу пляжа, пену прибоя, а в глубине небольшого залива светлые дома порта Риго.
Далекий и чистый образ порта Риго принес мне желанную отраду. И тогда я благополучно уснул. А проснувшись, простил и самого себя, и прежде всего Франтишека. Я понял, что он поступил умно. Больше мы на эту тему не заикались, как и следовало. Собственно, Щепан и профессор не были первыми слушателями лживой, нелепо выдуманной истории о белом боге в долине Киапу. Не один раз я потчевал ею любопытных. Не единожды справлялся с волной невзначай нахлынувших воспоминаний о невзгодах и унижениях, которые достались мне в удел на мокром острове.
Следовательно, все было бы вполне сносно. Обычная история. Потрепались за выпивкой, всяк молол свое, а я всех переплюнул, и только, сеанс окончен, что было, то сплыло, никто ничего не помнит.
К сожалению, для Щепана сеанс не кончился. Более того, Щепану явно полюбилась эта красивая и благородная новогвинейская сказочка, которую я, как законченный болван, подал ему на закуску к вишневой наливке погожим первомайским вечером пятьдесят второго года. Очень она ему понравилась. Глубоко взволновала. Он принял за чистую монету самую отъявленную ложь и совершенно неправдоподобные подробности. Благодушной натуре Щепана, жаждавшего узнать побольше о человеческой доброте и человеческом счастье, как нельзя лучше соответствовали сладостные выдумки, которыми я прикрывался от подлинной правды о долине. Он помнил мою историю в общих чертах, но запамятовал некоторые частности, желал также услышать новые подробности, более детальные описания долины и людей, Гатонума, харчей, малорослых, тщедушных бабенок. Поэтому уже через два дня он явился за добавкой. Чтобы я снова угостил его басней, якобы благородной и чистой, а по существу, мерзкой и лживой, начиная с первого вопроса: что дальше?
Признаюсь, если бы не было с нами в камере молчаливого, мудрого профессора, я без больших колебаний потешил бы сердце Щепана гораздо щедрее, чем в первый раз. Но Франек хранил тревожное и стыдливое молчание, и я не мог и не хотел снова повторять сказочку, ради которой пришел Щепан.
Я попытался переменить тему, взять курс на Кению, Атлантику, Принстон, Оксивье, перейти к байкам, которые так нравились Цезарю, рассказать об Испании, Тарбагатайских горах и еще о двадцати различных историях, которые мне не пришлось бы приправлять идиотскими выдумками. Пробовал поведать о самых невероятных минутах моей жизни. О встрече с лордом-премьером, Комендантом, профессором Альбертом из Института физики в Принстоне. Насчет первого и второго он попросту не поверил. Третий совсем не интересовал его. Далее, прокаженными Щепан брезговал, морские истории нагоняли на него скуку, о войне не желал слышать, поскольку сам знал предостаточно. И решительно отвергал какие-либо скабрезные или похабные рассказы о женщинах. Они не на шутку сердили и смущали его, кроме той, как я уже говорил, сцены с кучкой маленьких и хрупких женщин, которые в смирении дожидались праздничной ночи и милостивого внимания белого доброго господина.
Выхода не было — Щепаном владела лишь одна неизбывная страсть и одно необоримое желание: снова услышать о справедливом белом человеке, который разумом своим, добротой и самоотверженностью всего за несколько недель поднял несчастных варваров со дна
