– Молчи, Линг Аллен, – остановил его Генри Вудстол, – доведет тебя твой язык до беды. Предупреждаю, не миновать тебе нахлобучки от отца Франциска, получишь такой же нагоняй, как в прошлом году за черноглазую сирийскую девку. Ha, бери рог! Эй, братцы, сюда! Ну же, шевелись! Разожмите ему рот хоть черенком кинжала.

– Постой, постой, он и сам выпьет! – воскликнул Томалин. – Посмотри, он сам просит, чтобы ему подали флягу. Раздвиньтесь, братцы, раздвиньтесь! Оор Sey es, говорят голландцы, – идет как по маслу. Право, они настоящие пьяницы. Черт возьми, как ловко он тянет. Никогда турок не поперхнется и не отпустит фляги, пока не осушит ее до дна, коль решился пить вино.

Действительно, марабут, или кто бы ни был этот человек, не переводя дыхания, осушил до дна всю флягу в один прием. Отняв ее ото рта, он с глубоким вздохом промолвил: «Аллах Керим!», что значит «Бог милостив!» Солдаты, свидетели этого подвига, достойного Бахуса, стали хохотать так громко, что обратили на себя внимание короля и получили от него резкий выговор.

Мгновенно водворилась глубочайшая тишина! Солдаты прекрасно знали крутой нрав короля Ричарда, который хотя и позволял им иногда обращаться с собой запросто, но всегда требовал от них величайшего уважения к себе. Они поспешили отойти от него на почтительное расстояние и увести с собой марабута, но с последним трудно было справиться. Совершенно изможденный от усталости или опьянев, марабут упорно сопротивлялся и стал отчаянно кричать.

– Оставьте его, дурачье! – вполголоса посоветовал Линг Аллен своим товарищам. – Клянусь святым Христофором, вы выведете из терпения нашего Дикона[21], и он всадит кому-нибудь из вас кинжал в брюхо. Говорю вам, оставьте этого сумасшедшего в покое, он мигом заснет, как сурок. Пойдем, поищем себе другого развлечения.

В эту минуту король Ричард с недовольным видом взглянул на расшумевшихся воинов. Все они тотчас отступили назад, оставив турецкого монаха лежать на земле. Дервиш, казалось, находился в той степени опьянения, что не в силах был пошевельнуть ни рукой, ни ногой.

Спустя минуту в лагере воцарилась тишина.

Убийца с увядшим челом, возбужденный злобой, всегда крадется ползком, как змей, который боится поднять голову свою, чтобы не быть раздавленным.

Шекспир

Прошло немногим более четверти часа, и все это время полная тишина окружала королевский шатер. Ричард продолжал читать письма, которые вызывали в нем глубокие размышления. Поодаль от него спиной ко входу сидел нубиец, продолжая чистить и полировать королевский щит, который вскоре заблестел ярче серебра. Воины из стражи, расположенной шагах в ста от королевского шатра, также не нарушали тишины: одни из них стояли, другие лежали, а третьи потихоньку во что-то играли. Между стражей и шатром лежал марабут в совершенно бесчувственном состоянии: его легко можно было принять за кучу лохмотьев.

Вдруг нубиец в блестящей поверхности щита, как в зеркале, увидел, что марабут приподнял голову и озирается вокруг с таким вниманием, которое свидетельствует, что он совсем не так пьян, как показалось. Подозрение закралось в душу нубийца, и он стал внимательно следить за всеми движениями марабута, которые, повторяем, отражались в щите, как в зеркале. Марабут снова опустил голову и, видимо, убедившись, что никто за ним не следит, стал как бы метаться во сне, все ближе и ближе подкатываясь к королю Ричарду. Эти приемы турецкого дервиша еще более возбудили подозрение нубийца, который, делая вид, что поглощен порученной ему работой, в то же время приготовился к обороне при первой же необходимости.

Между тем марабут, продолжая подкрадываться, словно змея, или, вернее, ползти, как улитка, успел уже приблизиться на расстояние шагов двадцати от короля. Вдруг он вскочил на ноги, как тигр, влетел в шатер, в мгновение очутившись позади Ричарда, и занес над ним руку с кинжалом, который был спрятан у него в рукаве.

Даже вся английская армия в этом случае не спасла бы короля, но движения нубийца были так точно рассчитаны, что лишь только фанатик хотел нанести удар, нубиец успел схватить его за руку. Ярость хариджита – так звали мнимого марабута – целиком обрушилась на человека, так неожиданно ставшего между ним и его жертвой, и он нанес нубийцу удар кинжалом, к счастью, лишь слегка ранивший руку нового королевского оруженосца, который, пользуясь своей необычайной силой, быстро повалил хариджита на землю. Король Ричард, поняв, что произошло, встал со своего места и, не проявляя ни гнева, ни даже удивления, разве что только досаду, которую вызывает докучливая муха, схватил табурет, на котором сидел, и вскрикнув: «А, собака!», раздробил череп убийцы, который едва внятно простонал «Аллах акбар!» («Бог побеждает!») и тут же испустил дух у ног короля.

– Бдительные же вы стражи, – обратился с презрительным упреком Ричард к воинам, которые, услыхав шум, поспешно вбежали в шатер короля. – Хороши воины, допускающие своего государя собственными руками выполнять обязанности палача. Не галдеть! Молчать! К чему этот крик и шум! Разве вы в первый раз видите убитого турка? Выбросьте этого мерзавца вон из лагеря, отрубите ему голову, посадите ее на кол, повернув лицом к Мекке, чтобы ему удобнее было донести гнусному лжепророку, внушившему ему это злодейство, как успешно он выполнил его поручение… А, это ты, мой черный друг… – продолжал он, обращаясь к нубийцу. – Но что я вижу. Ты ранен и, боюсь, отравленным оружием, так как эта жалкая и тщедушная тварь едва ли могла надеяться нанести льву бóльшую рану, чем оцарапать ему кожу. Эй, кто-нибудь, скорее высосать ему яд из раны. Не бойтесь, высасывать яд безвредно, он смертелен только в том случае, если попадает прямо в кровь.

Удивленные и смущенные таким неслыханным приказанием, воины растерянно оглядывались, не решаясь выполнить приказ: опасность отравления вызывала в них больший страх, чем смерть на поле битвы.

– Что же вы сто´ите, болваны, – продолжал король, – почему медлите? Или ваши губы слишком нежны, или вы боитесь смерти?

– Никто из нас, Ваше Величество, не страшится смерти, но смерти, достойной воина, – ответил Линг Аллен, на котором король остановил свой взор. – Но ни у кого нет охоты умереть, как отравленной крысе, ради этой черной животины, которая продается и покупается на базарах, как быки на ярмарках.

– Король велит высасывать яд, – недовольно проворчал один из стражей, – как будто это то же, что на, поешь смородины.

– Так знайте, – воскликнул король, обращаясь к страже, – что Ричард никогда еще не приказывал того, чего бы не решился сделать сам!

И без дальнейших церемоний, несмотря на все предостережения окружающих, ни на почтительное сопротивление нубийца, не теряя времени, он приложил свои губы к ране оруженосца и стал высасывать из нее кровь. Но когда король остановился для того, чтобы сплюнуть высосанную отравленную кровь, нубиец отскочил и, наскоро перевязав руку, энергичным жестом заявил свое непоколебимое решение не допустить более высокого проявления человеколюбия Ричарда.