еще Сережа? Ну как ты без меня? И подумать о тебе некому и постирать. Один ты у меня, родной, бесценный…»

«На участке у нас, Сережа, — писала Дуся в следующем письме, — начали грузить по точной технологии, за это держимся, доказали, что можно теплоход за сутки грузить. С кранами тоже все хорошо справляются. Особенных рекордов нет, но и отстающих нет».

Некоторые письма были написаны так, будто между ней и Сутыриным ничего не произошло.

«Этот месяц в обе получки вышло у меня тысяча семьсот на руки. Думала пальто новое к зиме шить, да передумала: и материалов подходящих нет, и денег жалко. Вдруг что получится с квартирой, на обстановку надо, ничего ведь нет у нас с тобой. Хотела я купить зимние сапожки меховые, так здесь у нас достать негде. Если где попадутся, купи для меня, пожалуйста, а если денег нет — напиши, вышлю. Сапожки выбирай коричневые и с коричневой оторочкой. Только на базаре или у спекулянтов не покупай, всучат дрянь. А в магазинах попадаются хорошие».

Про дела Клары она писала так:

«Была у меня Соня, рассказывала — суд был у Клары. Дали ей три года условно, потому — ребенок. Сережа! Может, отдаст она теперь тебе Алешу? Трудно будет ей. Правда, Сережка, поговори с ней. Сейчас-то ей несладко, может, войдет она и в твое положение».

«Была вчера «Керчь» на угольном, смотрела я из крана, да людей не разберешь, не увидала я тебя. Думала, пойти мне или нет. Хоть бы издалека на тебя поглядеть. А потом подумала и не пошла: будешь ты сердиться, и ничего хорошего из этого не выйдет. А так хотелось, так хотелось!.. Так бы и обняла тебя, моего дорогого, бесценного… Сереженька, золотой мой, не могу я жить без тебя. Перестань обижаться, ей-богу, не стоит оно того…»

Перечитывая письма Дуси, Сутырин с тайным удовлетворением убеждался: Дуся продолжает любить его, он для нее единственный, теплое и нежное чувство к ней боролось с другим чувством — обиды, ревности и оскорбленного самолюбия.

Но вот две недели от Дуси не было ни одного письма. Сутырин терялся в догадках. Неужели она примирилась с их разрывом?

Приехав в Горький, Сутырин отправился на участок.

Николай и Соня приводили кран в порядок, готовя его к зимней консервации. Николай сидел на самом верху стрелы. Соня стояла внизу, задрав голову, следила за работой Николая.

— Объявилась пропащая душа на костылях. — Соня вытерла руки обтирочными концами. — Где шатался-мотался? Почему не заходил?

Николай сверху помахал Сутырину рукой.

— Ну-ну, — крикнула Соня, — не больно-то размахивайся! — Она опять повернулась к Сутырину. — Где пропадал, куда сгинул?

— Все не приходилось, — ответил Сутырин. — То на мельнице стояли, то на угольном.

Она погрозила ему пальцем:

— Знаем вас! Что такое, думаю, нет Сережи, хоть бы открытку бросил, пропал совсем, нет человека… Тут о нем думают, ищут со всех сторон, и с той и с другой…

— Кому нужно, тот найдет, — произнес Сутырин, раздражаясь тем, что Соня говорит обиняками. — Что Дуся? Здорова?

— В больнице лежит.

— Что с ней?

— У тебя хотела спросить… Вместе небось натворили…

Дуся беременна? Ничего не писала! И почему в больнице? Аборт? Несчастье?!

— Говори, не тяни, — попросил он.

— Лежит в гинекологическом, — серьезно сказала Соня. — Сейчас все в порядке, а был выкидыш… Одного пенициллина ей влили восемь миллионов единиц. Ты бы сходил к ней, Сережа.

— Как я пойду? — пробормотал Сутырин. — Ведь не пустят. И неудобно… Сама знаешь, разошлись мы…

— А сходить надо, — продолжала Соня. — Нехорошо… Как вы там между собой — дело ваше, только болен человек, и нельзя его бросать… Будь ты болен, она бы к тебе примчалась…

Подумав, он сказал:

— Может, вместе сходим?

— Ребята с утра не кормлены, — вздохнула Соня, — да и была я позавчера. И пускают только одного человека.

Сутырин видел: Соня отказывается идти потому, что не хочет мешать их свиданию.

— Там все просто. Придешь и скажешь: к Ошурковой. А после больницы заходи к нам, посидим вечерком… Верно, заходи.

Просунув голову в маленькое окошко регистратуры, Сутырин спросил, может ли он видеть больную Ошуркову.

Регистраторша привычно официальным тоном ответила:

— Допуск к больным два раза в неделю — вторник и пятница.

— Я с парохода, через час в рейс, — умоляющим голосом произнес Сутырин, забыв, видимо, что навигация уже кончилась.

— Получите разрешение дежурного врача. В каком отделении больная?

— Не знаю.

— Как это не знаете? — регистраторша в первый раз посмотрела на Сутырина. — В родильном, в хирургическом?

— Я месяц в плавании, сегодня прибыл… говорят, жена в больнице, — запинаясь, сказал Сутырин.

— Фамилия?

— Ошуркова Евдокия Петровна.

— Когда поступила?

— Недели две назад.

Хмурясь, регистраторша пробежала глазами журнал, что-то написала на узенькой полоске бумаги, передала ее Сутырину.

— Обратитесь к дежурному врачу. По лестнице, второй этаж, шестой кабинет налево.

Дежурный врач — черноволосая женщина в белом халате и в пенсне — грубовато спросила:

— Что ж вы так плохо за женой смотрите? В таком положении надо особенно беречь.

— Я в отъезде был…

— Отговорку найдете. И здоровье жены разрушаете, и ребенок был бы у вас через полгода, а теперь все снова начинать.

— Так уж случилось…

— То-то и оно, — сказала врач, раскрывая большую регистрационную книгу и отыскивая фамилию Дуси. — Температура нормальная, самочувствие хорошее… А могло быть и хуже.

Она подписала бумажку, которую дала Сутырину регистраторша.

— Не больше пятнадцати минут. И так нарушаю распорядок.

— Конечно, конечно, спасибо, — пробормотал Сутырин, пятясь к двери.

— Все вы так говорите, — проворчала доктор. — А потом выгонять приходится.

Няня взяла у Сутырина бумажку, небрежно, не прочитав, сунула в карман, велела обождать, а сама вошла в палату.

Что скажет он Дусе, больной, столько перестрадавшей и перемучившейся? Зачем пришел?.. Утешить ее? Для этого надо вернуться к ней, а вернуться он не может и не хочет.

Прямо против двери, у окна, лежала пожилая женщина. Она повернула к Сутырину голову и подтянула к подбородку одеяло.

Справа лежала другая женщина в очках, с книгой, которую, разглядывая Сутырина, опустила до самого пола, затем снова подняла к глазам.

Кровать Дуси стояла слева, открытая дверь загораживала ее, потому-то Сутырин и увидел ее последней.

Дуся лежала высоко на подушке, грубое серое одеяло закрывало ее до пояса. На бледном, похудевшем лице Сутырин не увидел ни смущения, ни растерянности. Она смотрела с ясной, просветленной улыбкой, точно знала, что Сутырин придет, и ожидала его.

Он сел на табурет, неловко протянул пакет с апельсинами:

— Угощайся.

Она положила пакет на тумбочку, продолжая смотреть на Сутырина и улыбаться.

— Что