«Любимый и великолепный!

С большим прискорбием беру перо, чтобы, написав Вам это письмо, отвлечься от тех неприятностей, которые довелось мне переживать.

Мой единственный! В Ленинграде против меня злопыхателями и корыстными врагами ведётся форменная травля со всеми её атрибутами вплоть до официальных кляуз и доносов. Почти все редакции ленинградских журналов получили подобные “документы”. Обвиняют во враждебной настроенности к соввласти, это меня – воевавшего за Октябрь! Тактика установилась самая бесчеловечная: систематические замалчивания. Я очень страдаю. Очевидно, вынуждают подобными пытками заставить отказаться от имажинизма. Ах, как тяжело мне, мой милый Анатолий, как тяжело.

Любимый! Город заклеен афишами: В понедельник 14.4. в зале Лассаля (б. городск. дума) выступает С.Есенин. Читает “Москву Кабацкую” и “Исповедь хулигана” и говорит слово “О мерзости в литературе”. Вызов всем не попутчикам».

«Любезные авторы, вы переживаете в Петербурге сейчас прекрасную пору. Очень хорошо, что вы назвали себя “ВОИНСТВУЮЩИМ ОРДЕНОМ ИМАЖИНИСТОВ”. Хорошо, что вы вступаете в спор даже с Садофьевым, являющимся, как я узнал из ваших писем, лидером неких “Космистов”. Мудрый Кратес затевал философские споры на площадях с публичными женщинами. Отборнейшая брань, которую те расточали по его адресу, – закаляла волю философа, тренировала выдержку, приучала слух к самому что ни на есть худшему.

Мы живём в жестокое время. Чем лучше, чем смелее будут ваши стихи – тем пронзительнее станут ругательские сквозняки всевозможных Фриче-Садофьевых.

Крепок должен быть творческий организм поэта, чтобы не захрипели его лёгкие машинным хрипом.

Милые друзья, в вашей поэзии мы ждём себе союзницу для общей борьбы за человека.

Необходимо пресечь губительную тягу Московии к Америке. Я недавно слушал человека из Чикаго. Этот член Коминтерна на ломаном русском языке говорил о том, какой дорогой ценой купили они победу над пространством. В этой борьбе они потеряли, может быть, самое дорогое, что есть у человека – время: чем стремительнее несутся их подземные и надземные поезда, чем молниеноснее работают железные мышцы великанищ-заводов, тем меньше остаётся у них свободных часов. Американец вечно спешит и никогда не имеет времени. Вчера они перестали заниматься искусством, сегодня – любить, завтра им некогда будет думать. Эту роскошь они предоставят нам, если только железная чума не пожрёт наши души.

Милые друзья, когда вам станет невтерпёж от казённых виршей футуристов (печатаемых по поводу юбилеев, годовщин, болезней и выздоровлений), возьмите Горация. У него иногда можно прочесть полезные строки. То, что я сейчас процитирую, следовало бы поставить эпиграфом к нашей общей борьбе за человека:

«Камерный театр – единственный театр, который я люблю и ненавижу – потому что он: наш, потому что он: мой.

И ещё потому что в искусстве нет нежных чувств, а есть большие чувства.

В эпохе мы сверстники или эпоха сверстница нам.

Во всяком случае, если бы мы её не сделали великой, она бы сделала нас ничтожными; если бы мы не создали её стиля, она бы сделала нас надстройкой. Кажущаяся измена стилю (“Ромео”, “Благовещенье”) – причина ненависти. Верность (“Брамбилла”) – любви.

Мой театр (Александр Яковлевич, а ведь Камерный Театр ничуть не меньше мой, чем Ваш) должен смотреть только в мои глаза (сие отнюдь не означает, что и ставить мою пьесу)…

Александру Яковлевичу Таирову с самой настоящей теплотой и приязнью Мариенгоф перед Федрой».

«Наши спектакли (“Вавилонский адвокат” и “Кукироль”, сугубо “Кукироль”) являли собой в образах идею об объективной действительности, окружающей нашу страну в это время».

После росписи кафе «Калоша» завязалась дружба Мариенгофа с Тышлером. На сюжет пьесы Мариенгофа конца двадцатых «Директор погоды» художник напишет картину, а по некоторым источникам – и целый ряд картин.

Есть и рисунок Тышлера «Джек-Потрошитель» (1925), который искусствоведами также связывается с творчеством Мариенгофа. Но ни подобного стихотворения, ни подобной пьесы Анатолия Борисовича в доступных архивах отыскать не удалось.

Однако в 1925 году в Париже проходила выставка декоративных искусств и художественной промышленности. Среди экспонатов значится макет Николая Тряскина одной из сцен пьесы «Джек-Потрошитель» Мариенгофа, которая должна была ставиться в Опытно-героическом театре. Увы, ничего более об этом не известно. Ни в письмах, ни в мемуарах нет ни строчки о пьесе «Джек-Потрошитель». Этот заокеанский герой в стихах также не встречается. Зато он присутствует в одном из стихотворений Вадима Шершеневича – «Лирическая конструкция» («Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил…»):

Скорее всего, составители альбома репродукций Тышлера или библиографы, помогавшие им, ошиблись. Возможно, именно у Вадима Габриэловича была задумка подобной пьесы. Тем более что ставить её предполагал театр, организованный им же.

Вместе с Сергеем Есениным письмо о роспуске Московского Ордена имажинистов подписал Иван Грузинов. В.А.Дроздков, исследователь Вадима Шершеневича, в своей книге «Dum spiro spero» приводит документ, согласно которому Грузинов даже после роспуска Ордена числился в имажинистах. Не совсем понятна при этом мотивация Ивана Васильевича. Особенно когда и Есенин делает из этого тайну и лишь говорит ему: «Так было надо».

Сам же Грузинов начинал как футурист с книги «Бубны боли» (1915); в 1927 году написал «Повесть номер три», в которой отправлял русского крестьянина на Марс, а попутно боролся с футуристами, – то есть вполне имажинистский текст. Литературоведы считают, что в творчестве Грузинова отразилось влияние Есенина: два последних сборника «Малиновая шаль» и «Избяная Русь» наполнены пейзанскими мотивами. Но Иван Васильевич – родом из можайской деревушки, сын крестьянина. О чём ещё могут быть его стихи? Борис Глубоковский, отмечавший его родство с русской деревней, говорил, что Грузинов будто бы топором вырублен из дерева.