Годы Клинтона только начинались, у экономики еще не обвисла грудь и не скукожился зад, и Оскар валял дурака, более полугода не делал ничего, нада, потом подрядился заменять заболевших учителей в школе Дона Боско. (О, какая ирония!) Начал рассылать свои рассказы и романы, но никто ими особо не заинтересовался. Он продолжал рассылать и продолжал писать. Год спустя ему предложили полную ставку. Он мог бы отказаться, мог бы, как в игре, воспользоваться запасным ходом и отвертеться от этого бедствия, но он поплыл по течению. Его горизонты сужались, а он убеждал себя, что это не страшно.

Неужели школа Дона Боско, с тех пор как Оскар оттуда выкарабкался, чудесным образом изменилась, проникшись духом христианского братства? И извечная благодать Господня очистила учеников от скверны? Я вас умоляю. Понятно, школа показалась Оскару много меньше, чем раньше, и это его поразило, а также до старшеклассников за минувшие пять лет явно дошел зов Ктулху,[102]да и цветных пареньков слегка прибавилось, но кое-что (вроде первенства белых учеников и ощущения собственной неполноценности у цветных) осталось прежним – разудалый садизм, что отменно запомнился Оскару, все тем же электротоком гулял по коридорам. И если в юности школа для Оскара была дебильной преисподней, то сейчас, когда он преподавал здесь английский и историю, – Хесу Санта Мария! – чистый и законченный кошмар. Преподаватель из него получился не очень. Душа его не лежала к этой профессии, и ребята всех возрастов и наклонностей изводили его систематически. Хихикали, завидев его в коридоре. Изображали, будто прячут от него свои бутерброды. Посреди урока спрашивали, спал ли он когда-либо с женщиной, и, как бы он ни ответил, издевательски ржали. Он знал, что они смеются не только над его смущением, но и над картинкой, возникавшей в их воображении: Оскар домогается какой-нибудь несчастной девушки. Они рисовали комиксы об этих ухаживаниях, и после уроков Оскар подбирал с полу их рисунки; в диалоговых пузырях значилось: Нет, мистер Оскар, нет! Был ли он деморализован? Каждый день он наблюдал, как «крутые» парни мордуют толстых, некрасивых, умных, бедных, темнокожих, черных, необщительных, африканцев, индийцев, арабов, иммигрантов, странных, женоподобных, геев, – и в каждом из них он видел себя. В его годы главными мучителями были белые ребята, теперь инициативу перехватывали цветные. Иногда он подходил к школьным мальчикам для битья, пытался утешить: не думай, что ты одинок в этой вселенной; но последнее, что нужно фрику, это помощь от другого фрика. Они в ужасе шарахались от него. В порыве энтузиазма он попробовал организовать клуб научной фантастики и фэнтези, развесил объявления в коридорах и два четверга подряд сидел в классе после уроков, красиво разложив свои любимые книги, прислушиваясь к удаляющемуся грохоту шагов и редким выкрикам за дверью «Лазеры к бою!» и «Я люблю пришельца!». Прождав зря полчаса, он собирал книги, запирал класс и шел по пустым коридорам, и шаги его раздавались непривычно отчетливо.

Из коллег он подружился лишь с двадцатидевятилетней полулатиноской по имени Натали, единственной – кроме него – не ходившей в церковь (да, она напоминала ему Дженни, за вычетом сногсшибательного очарования, за вычетом неотразимости). Натали провела четыре года в психушке (нервы, объясняла она) и была убежденной язычницей на современный лад, из тех, что верят в природу. Ее бойфренд, канадец Стэн, с которым она познакомилась в дурке («наш медовый месяц»), работал техником в Экспресс-почте и, по словам Натали, на больничную койку угодил, потому что на улицах ему всюду мерещились разбросанные трупы. Стэн, сказал Оскар, кажется очень необычным индивидуумом. А то, вздохнула Натали. Несмотря на ее заурядную внешность и медикаментозный туман, в котором она обитала, Оскар предавался довольно странным фантазиям с ее участием в духе тех, что посещают героев Стивена Кинга. Поскольку Натали была недостаточно привлекательной, чтобы фантазировать о свиданиях с ней на людях, их воображаемые отношения сводились исключительно к постели. Он представлял, как входит к ней в дом и приказывает раздеться и голышом сварить ему овсянку. Через две секунды она уже стояла на коленях на кухонной кафельной плитке, причем он оставался полностью одетым.

И чем дальше, тем причудливее.

В конце года Натали – прикладывавшаяся к виски на переменах, познакомившая его с «Песочным человеком» и комиксом «Невезуха», не раз занимавшая у него денег и никогда не возвращавшая долг – переехала в Риджвуд; ух ты, прокомментировала она со своей обычной бесстрастностью, я в пригороде, и на этом их дружба завершилась. Он звонил в Риджвуд несколько раз, но ее параноидальный бойфренд, похоже, жил с телефонной трубкой, приваренной к голове, и никогда не передавал Натали его просьбы перезвонить, и ее образ в воображении Оскара постепенно поблек.

Круг общения? Никакого в первые годы по возвращении домой. Раз в неделю он ездил в ТЦ «Вудбридж», где иногда покупал новые ролевые игры в «Игровой комнате», комиксы в «Мире героя» и романы-фэнтези в «Уолденбукс». Типичный маршрут фаната. Пялился на тощую как спичка черную девушку, работавшую в кафе «Френдлиз»; он был в нее влюблен, но ни разу с ней не заговорил.

Эл и Мигз? С ними он давно не корешился. Оба не доучились в университете, Монмауте и Джерсийском городском соответственно, и работали в видеопрокате компании «Блокбастер». Крах фирмы был не за горами, и, возможно, они грохнулись вместе с ней.

Марицу он тоже больше не видел. Слышал, что она вышла замуж за кубинского чувака, живет в Тинеке, родила ребенка и все такое.

А Ольга? Точно никто ничего не знал. Ходили слухи, что она пыталась ограбить местный «Сейфвэй» в стиле оголтелой наркоманки – не потрудилась даже надеть маску, хотя в супермаркете ее знали как облупленную, – за что ее якобы упекли в исправительную колонию, откуда она не выйдет до седых волос.

Ни одной девушки, которая бы его любила? И вообще никаких девушек в его жизни?

Именно так. В Рутгерсе, по крайней мере, их водилось во множестве, а условия обучения позволяли мутанту вроде него приближаться к ним, не вызывая паники. В реальном мире все было не так просто. В реальном мире девушки брезгливо отворачивались, когда он проходил мимо. Отсаживались от него в кинотеатрах, а однажды в городском автобусе его соседка велела ему прекратить думать о ней! Я знаю, что у вас на уме, прошипела она. Вы это бросьте.

Я – вечный холостяк, написал он сестре, покинувшей Японию и переехавшей ко мне в Нью-Йорк. На этом свете нет ничего вечного, ответила ему сестра. Он утер кулаком глаз. И коротко написал: во мне есть.

Домашняя жизнь? Не бесила, но и не придавала сил. Мать, похудевшая, притихшая, растерявшая свой молодой запал, по-прежнему трудо-голем и по-прежнему поваживавшая перуанских жильцов на первом этаже, – на кучу родственников, что ночевали у них, она смотрела сквозь пальцы. Тио Рудольфо, для друзей Фофо, вернулся к своим доотсидочным привычкам. Теперь он был на героине, за ужином сидел в спортивных трусах, переселился в комнату Лолы, и почти каждую ночь Оскар слушал, как он охаживает знакомых стриптизерш. Тио, как-то не выдержал Оскар, убавь звук, будь так любезен. У себя в комнате Рудольфо развесил по стенам фотографии из своих первых лет в Бронксе, когда ему было шестнадцать и он носил сутенерский костюмчик, бывший тогда в большой моде у исполнителей сальсы, до того как его отправили во Вьетнам; я был единственным доминиканцем, утверждал Фофо, во всех чертовых войсках. Снимки мамы и папы Оскара у него тоже висели. Сделанные на втором году их брака.