Федька и тут же ощутил в руках бутылку. В ней булькало. Пить он, однако, не стал, сунул «Стрелецкую» в карман и, размышляя о странном сне, вышел на волю. Растрепанный, опухший, долго стоял на берегу, постепенно приходя в себя. Солнце уже низко опустилось над лесом по ту сторону озера. Утомленно, нестройно допевали свои песни жаворонки. Ветер, посвежевший к вечеру, дул широко и вольно. Федька повздыхал, почесался, потом спустился к кринице за сторожкой, напился ледяной воды, поплескал ею в лицо, утерся полой пиджака. Сосало под ложечкой. Достал бутылку, поднял над головой, посмотрел сквозь стекло на свет — жидкость поблескивала призывно, дробилась на мелкие желтые блики. «Слаб ты, Федька, в коленках, дрянь ты, Федька», — ругнул себя, поднося бутылку к губам. И вздрогнул, снова вспомнив о сне. «Да что ж это я, неужто совсем пропадаю?..» В тревоге, в надежде прислушался к себе и медленно выпрямился, почувствовав, как вскипает в нем бодрящая, будто бы веселая ярость. «Ну нет, еще не пропал Федька! — крикнул озеру и, широко размахнувшись, злобно хекнув, швырнул бутылку что было сил в воду. Словно гранату бросил в фашиста…

Проходя рощицей, где они пировали давеча, он вспомнил о торжественном вечере, имевшем быть сегодня в восемнадцать ноль-ноль в Доме культуры, и о специальном приглашении — красивой открытке с розами, присланной ему на дом как бывшему фронтовику. Часы на фронтоне клуба показывали половину седьмого. Федька толкнул тяжелую парадную дверь, миновал фойе с портретами передовиков, скользнув взглядом по фотоличности скотника Фомича, и в нерешительности остановился, прислушиваясь к звукам, доносившимся из зрительного зала. «Всемирно-историческая победа… коричневая чума фашизма… зверя в его собственном логове», — долетало до него. «Кузьма Кузьмич, — определил Федька. — Речь с трибуны держит». Он хмуро усмехнулся: «Сейчас я ему тоже пару слов скажу» — и, плечом распахнув дверь, встал на пороге битком набитого, тихонько гудящего зала.

— Здорово! — во всеуслышание сказал Федька. — С праздником вас!

Кузьма Кузьмич замолчал на полуслове, а секретарь партбюро Рябинкин, сидевший на сцене в президиуме, весело крикнул:

— Милости просим, Федор Васильевич! Вот сюда проходи, в первый ряд, на почетное место.

В первом ряду сидели бывшие солдаты — участники войны. Федор опустился на свободный стул и только тогда заметил, что рядом с ним, по правую руку, восседает Фомич при всех своих орденах. Фомич качал головой, видимо укоряя Федора за опоздание, а может, и за то, что он явился на торжество без наград, даже «Славу» снял, при которой был утром в роще…

А Кузьма Кузьмич, покончив с международной частью своего выступления, пошел спускаться по ступенькам: от положения в стране в целом к положению в Российской Федерации, от Федерации — к области, от области — к району, от района — к совхозу, которым он, Кузьма Кузьмич, руководил. Судя по фактам и цифрам, приводимым директором, дела в хозяйстве шли неплохо, росли урожаи, удои, привесы, доходы и прибыли. И пример в труде более молодым показывали ветераны.

— Возьмем хотя бы Степана Фомича Глушенкова, — директор сделал паузу и посмотрел в зал. — Вот он сидит, наш всеми уважаемый кавалер боевых и мирных орденов, в прошлом храбрый солдат, отстоявший честь и независимость Родины, а нынче заслуженный скотник, мастер высоких привесов, зорко стоящий на страже трудовой чести нашего совхоза. От всей души говорю я ему сейчас спасибо. Думаю, что и все присутствующие в зале присоединятся ко мне и поблагодарят Фомича за все, что он сделал для народа. Давайте, товарищи, похлопаем Степану Фомичу Глушенкову.

Все захлопали.

— А разве можно умолчать, — продолжал директор, — о такой черте характера Степана Фомича, как непримиримость к недостаткам? Когда мы говорим «народный контроль действует», мы опять-таки в первую очередь подразумеваем Степана Фомича. Потому что он не смотрит на лица, если видит огрехи и неурядицы. Он и мне не постесняется о них сказать. Прямо. По-честному. Мол, так и так: есть у нас еще, Кузьма Кузьмич, нерешенные вопросы, и решать их надо немедленно, рачительно и по-хозяйски… Вот он у нас какой, Степан Фомич Глушенков…

— Подумаешь, — громко сказал Федор. — Вон Венька Костомыгин тоже скотник, и привесы у него не мене, чем у Глушенкова будут… Ты о нем скажи… А то дался вам этот Фомич… Или ты, директор, боишься его? Подлизываешься?..

Все засмеялись. Не сдержав улыбки, блеснул зубами Рябинкин, но тут же сделал серьезное лицо, застучал карандашом по графину, призывая к порядку.

— Костомыгин — не фронтовик. Ясно, товарищ Косенков? — сказал Кузьма Кузьмич. — Сегодня день бывших солдат, фронтовиков. О них и говорю.

— Тогда и обо мне скажи! — крикнул Федька. — Как под моим руководством вверенное мне озеро удвоило и утроило производство карасей?

— И скажу, — Кузьма Кузьмич покраснел, тяжело заворочался в узком закутке трибуны. — И на праздник не посмотрю, скажу горькую правду. За то, что ты на войне был, Федор Васильевич, кровь за всех нас проливал, благодарность тебе, как и Глушенкову. Только разве можно тебя с ним сравнивать?.. Вот ты и сейчас пьяный пришел, это в Дом-то культуры, на всенародное торжество… Не постеснялся товарищей своих боевых, женщин наших замечательных, детишек малых. Спился ты с кругу, вот что.

— А где спился? — вскипел Федька. — На озере твоем поганом спился. На карасей глядючи. Кто меня туда поставил? Ты ж сам и поставил, рубли собирать с городских… А я что, не мужик? Хуже того же самого Фомича?.. Да я тоже в скотники пойду, посмотрим, у кого выше привесы будут!..

Уж что тут за шум поднялся! Как и водится, зал разделился на три части. Одни просто потешались даровым представлением, устроенным егерем, другие возмущались его поведением (раздались даже возгласы: «Дружинники где? Куда смотрят дружинники?»), третьи сочувствовали Федору. Но таких было совсем мало. Давно насолил он всем, опостылел. Не хотели люди терпеть его вздорного характера, забористой брани по поводу и без повода. Намозолил он всем глаза своим неряшливым, забубенным видом. А больше всего порицали его, конечно, за то, что он сам себя втайне корил: за легкий хлеб на озере, за никчемность своей работы.

Дождавшись, когда в зале немного стихнет, Федор крикнул совершенно растерявшемуся директору:

— Не егерь я тебе больше, Кузьма Кузьмич! В отставку подаю. Чуешь? А карасями пусть тебя другой кто ублажает… Тьфу! Пропади они пропадом!

И Федор заторопился к выходу, вынужден был заторопиться, потому что к нему уже и в самом деле пробирались меж рядами дружинники — дюжие парни из тракторной бригады, с красными повязками на рукавах.

Федор сходил с высокого клубного крыльца, когда его окликнули. Вот те раз! — это был Фомич.