Дверь распахнулась. Вот он, мой высокий талиб в темных очках, гуру новейших времен, два уже знакомых мне охранника по бокам.

Он сел на диван напротив и молча уставился на меня – одна рука на подлокотнике, вторая перебирает бирюзовые четки. Теперь на нем поверх белого одеяния был черный жилет, запястье украшали золотые часы. На левом рукаве я заметил бурое пятно – кровь. Почему это он, интересно, не удосужился переодеться после казни?

Время от времени его свободная рука будто медленно поглаживала невидимого зверька. При этом рукав задирался, обнажая характерные пятна у основания ладони. Точно такие же я видел у определенного вида бродяг в Сан-Франциско.

Кожа у него была значительно белее, чем у охранников, почти землисто-бледная, на лбу у самой черной чалмы сверкали капельки пота, окладистая борода тоже была светлее, чем у молодых парней.

– Салям алейкум, – сказал наконец талиб.

– Салям.

– И на что вам эта штуковина? Снимите.

– Извините, не понял.

Талиб сделал знак охраннику. Дерг! И парень, гнусно ухмыляясь, уже мнет в руках мою бороду.

– Мастерская работа, – усмехнулся талиб. – Только без нее лучше. Ведь правда?

Он щелкнул пальцами, сжал и разжал кулак.

– Значит, вам понравилось сегодняшнее представление?

– Так это было представление? – спросил я, потирая щеки.

Неужели голос у меня дрожит?

– Публичная казнь – величайшее зрелище, брат мой. Драма. Напряжение. И наконец, хороший урок.

Талиб опять щелкнул пальцами. Охранник подал зажигалку. Талиб закурил, засмеялся и что-то пробормотал. Руки у него тряслись, и сигарета едва не полетела на пол.

– Лучшее свое представление я дал в Мазари-Шарифе в девяносто восьмом.

– Простите, что?

– Мы бросили тела собакам, представляете? Я понял, о чем он.

Талиб поднялся. Обошел вокруг дивана. Раз, другой. Опять сел и зачастил:

– Мы шли от дома к дому, хватали мужчин и мальчиков и расстреливали на глазах женщин, девочек и стариков. Пусть видят. Пусть помнят, кто они такие и где их место. В некоторые дома мы врывались, высадив дверь. И… я стрелял длинными очередями, во все стороны, пока не кончались патроны в рожке и дым не начинал есть глаза. – Он наклонился ко мне поближе, будто желая сообщить какую-то тайну. – Что такое подлинная свобода, понимаешь только там. Безгрешный и нераскаявшийся, ты вершишь благое дело, пули веером по комнате, и каждая находит свою цель. Ты – орудие в руках Господа. Это бесподобно. – Он поцеловал четки и вздернул подбородок. – Помнишь, Джавид?

– Да, ага-сагиб, – отозвался охранник помоложе. – Как такое забудешь?

Я читал о массовом истреблении хазарейцев в Мазари-Шарифе, городе, который одним из последних пал под натиском талибов. Сорая была такая бледная, когда передавала мне за завтраком газету.

– Дом за домом. Мы прерывались только на еду и молитву, – гордо продолжал талиб, будто речь шла о каком-то великом свершении. – Мы оставляли тела валяться на улице и стреляли, если родственники пытались затащить их в дом. Город был усеян трупами, псы рвали их на части. Собакам – собачья смерть. – Зажатая в пальцах сигарета ходуном ходила. Он приподнял очки и провел трясущейся рукой по глазам. – Вы приехали из Америки?

– Да.

– Старая шлюха еще не сдохла?

Мне невыносимо захотелось помочиться. Ничего, сейчас пройдет.

– Я ищу мальчика.

– Любой сгодится? – сострил талиб. Парни с автоматами заржали. Зубы у них были зеленые от насвара.

– Насколько я понял, он здесь, с вами. Его зовут Сохраб.

– Я задал вам вопрос. Почему вы живете со старой шлюхой? Почему вы не на Родине, не служите Отечеству вместе со своими братьями-мусульманами?

– Я уже давно уехал из Афганистана. – Вот и все, что пришло мне на ум. Лицо у меня горело. Чтобы не обмочиться, я сжал колени.

Талиб повернулся к стоящим у двери охранникам:

– Это ответ?

– Нет, ага-сагиб, – рявкнули они хором. Хозяин затянулся сигаретой и опять уставился на меня.

– Это не ответ, говорят. Некоторые люди моего круга придерживаются мнения, что покинуть Родину, когда ты ей нужен как никогда, равносильно предательству. Я мог бы вас арестовать за измену, даже если бы вы только задумали эмигрировать. Вам страшно?

– Все, что мне нужно, это отыскать мальчика.

– Вам страшно?

– Да.

– Ну еще бы. – Он раздавил в пепельнице сигарету и откинулся назад.

Я подумал о Сорае и, странное дело, немного успокоился. Перед глазами у меня встала родинка в форме полумесяца, наши отражения в зеркале под зеленым покрывалом, румянец на ее щеках, когда я признался ей в любви. Мы кружились в танце, звучала афганская музыка, цветы, нарядные платья, смокинги и улыбки проносились мимо и тонули в тумане…

Талиб что-то сказал.

– Что, простите?

– Я спросил, вы хотите видеть его? Моего мальчика? – Губы хозяина сложились в усмешку.

– Да.

Охранник вышел из комнаты. Скрип открывающейся двери, отрывистые слова на пушту. Шаги, сопровождаемые звоном колокольчиков. В Кабуле мы с Хасаном хвостом ходили за человеком с обезьянкой. Дашь хозяину рупию, и мартышка станцует для тебя. Колокольчик у нее на шее тоже так гремел.

Охранник вернулся со стереосистемой на плече. За ним шагал мальчик, одетый в бирюзовый пирхан-тюмбан.

Сходство было поразительное. Немыслимое. Невозможное. Снимок Рахим-хана и в малейшей степени не передавал его.

Вылитый отец. Круглое лунообразное лицо, выпирающая косточка на подбородке, низко посаженные уши-раковинки, изящное сложение. Китайская кукла моего детства, лик, сквозивший зимой за картами, а летом – за накомарником, когда в жаркие ночи мы спали на крыше.

Голова у мальчика была обрита, глаза накрашены, щеки нарумянены, на ногах – браслеты с колокольчиками.

Какое-то время он смотрел на меня, потом опустил глаза и стал разглядывать собственные босые ноги.

Охранник нажал кнопку, из динамиков понеслась пуштунская музыка в традиционной инструментовке. Как я понял, талибам слушать музыку дозволялось. Хозяин и охранники начали прихлопывать.

– Вах, вах! Машалла! – подбадривали они мальчика.

Сохраб встал на цыпочки, поднял руки и закружился, то падая на колени, то изгибаясь всем телом, то опять становясь на кончики пальцев, то прижимая руки к груди и раскачиваясь. Шуршали по полу босые ноги, в такт табле[43]позвякивали колокольчики. Глаза у Сохраба были закрыты.