Однако мы забрели в область, куда простому обывателю соваться не рекомендовалось. Здесь сам черт ногу сломит, а сам не сломит, так ему сломят, и голову проломят, и почки отобьют, и останки в канализацию выкинут, если много знать захочет. Перейдем лучше на более безопасный уличный уровень (ну, сравнительно безопасный: один знакомый инженер пошел погулять с собачкой, а вернулся и без собачки, и без кроссовок, и без кошелька, и с колотой раной в боку. Однако жив остался).

Кстати о собачках. Их в Москве по-прежнему было феноменальное количество, одна породистей другой. Ущемленное россиянское самолюбие компенсировалось, видимо, обладанием аристократическим животным. На любой толкучке, у любой крупной станции метро можно было купить с рук нежного борзого щенка с родословной, толстенького бультерьерчика либо прелестного персидского котенка. А с другой стороны, желающие могли подобрать себе зверя по вкусу даром, где-нибудь во дворе или на пустыре, где они бегали стаями, и не только какие-нибудь шавки, но и породистые животные со следами недавней любви и холы. Одинокие четвероногие нередко заскакивали с толпой в автобус, видимо, в поисках утраченных хозяев. Да, собак теперь часто бросали, дорого стало их кормить, особенно пенсионерам, инвалидам, безработным и прочим отходам общества.

А этого в Москве тоже стало очень много. Нищих и полунищих. Я даже не о тех беженцах, что сидели в подземных переходах с кучей укутанных в тряпки детей, и не о бомжах, обитавших в темных сырых привокзальных тоннелях под снисходительным присмотром милиции. И не о чистеньких старушках, что стыдливо прятались в темных уголках, прижимая к животу сложенную горсточкой ладонь. Эти уже переступили черту, уже отказались от всякой видимости нормы. Я о тех, что продолжали барахтаться. О бесчисленных пенсионерах и полубезработных, которые пытались жить на десять – двенадцать тысяч рублей в месяц (каша да лапша, лапша да каша. Картошка – 500 руб., помидоры в сезон – 600–700, мясо – 1400, колбаса – 2–7 тыс. кг.). Это они сутками простаивали в отчаянных очередях в сбербанк во время жестокой и бессмысленной акции по обмену старых денег на новые (акция удачно совпала с днем выдачи пенсии, когда у людей не оставалось уже ни копейки, новых же денег в сбербанках, разумеется, не оказалось), а вовсе не спекулянты, против которых она якобы была направлена.

Вот и тащится бабуся-пенсионерка из магазина в магазин, ищет в сумятице освобожденных цен, где бы купить колбаски рубликов хоть на двадцать подешевле, подымет по дороге брошенную кем-то богатым пивную бутылку, глянет тоскливо на лотки с бананами – как много их нынче в Москве, какие крупные, сладкие (1200 руб. кг.) – и со вздохом помянет старые добрые времена.

Да что бабуси-пенсионерки да увешанные орденами инвалиды! Вся средняя техническая и гуманитарная интеллигенция здорово обнищала. Ну, положим, не вся. Те, что помоложе, побойчее, со знанием языков либо с внезапно открывшимися талантами к предпринимательству, побросали свои утратившие бюджет научно-исследовательские институты, свои полузамершие заводские техотделы, свои больницы и клиники, где нет лекарств и отказывает оборудование, свои редакции и издательства, где нет бумаги, и библиотеки, где просто не платят, – и ушли в «бизнес». Этим недурно. А вот интеллигенты под пятьдесят и выше, те самые, которые восторженней всех приветствовали перемены и до сих пор по привычке жили газетами и телевидением, – этим если и перепадало от всеобщей торговой вакханалии, то скупо и редко. Сбережения их растаяли от инфляции, квартиры у них запущенные (ремонт не по средствам, да и свыше человеческих сил организационно), стол скудный (именно сейчас, когда «все есть». Когда «ничего не было» – столы ломились), одежда поношенная, обувь стоптанная, а общее выражение лица – загнанное.

Дружеское общение между ними замирало. Кончались кухонные посиделки; отпало за ненадобностью столь мощно объединявшее их противостояние режиму; газетные новости обсуждать надоело. Да и разве пообщаешься как следует, если в гости тебя звали часам к четырем, к пяти, чтобы засветло успеть домой: страшновато на неосвещенных пустых проспектах и в проходных дворах, да и транспорт, кроме метро, после десяти ходит ненадежно, а то и вовсе отсутствует. А на такси теперь дудки, не покатаешься – ночная поездка из конца в конец города обойдется не меньше десяти тысяч; впрочем, увидев невзрачного обывателя, приватизированный таксист скорее всего буркнет «мне не по дороге» (эквивалент прежнего «еду в парк») и двинется к злачным местам подбирать не знающих счету деньгам «лиц кавказской национальности».

Но появилась и у приунывшего среднего человека отдушина. Появился новый, всепоглощающий интерес, занятие, предмет гордости и неисчерпаемая тема для разговоров. Дача! На дачу, конечно, и раньше ездили. Отдыхать летом. У некоторых даже свои были. Но теперь такое было ощущение, что буквально у всех! Пусть не настоящая дача – так называемый садовый участок с хибаркой или избушка, которую успели купить в опустевшей деревне, любая лачуга с парой соток земли. Пусть далеко, за полтораста, двести, триста километров от Москвы. Деньги в ремонт жилья вкладывать не обязательно. То есть хорошо бы, но ведь и так люди жили, а московский обыватель на даче нетребователен. Пустъ отхожее место во дворе, пусть проваливаются половицы, перекосились стены, протекает крыша, валится крыльцо. Главное – вон из проклятого города, на природу, на свежий воздух. А самое, самое главное – земля. Какое там «отдыхать». Огород! Источник свежих, даровых овощей и ягод, над которыми средний класс и трудился все выходные, отпускные, а также урываемые от вяло текущей службы дни. Привокзальные площади под вечер в пятницу вызывали у меня смутные воспоминания первых послевоенных лет: густая хмурая толпа, мешки с припасами, с сахаром, с банками для варенья и консервов, измученные ожиданием дети, бледные потные лица, полные мрачной решимости взять приступом надолго запоздавшую электричку. И вот наконец электричка, тоже – из времен хаоса и разрухи, заплеванная, загаженная, с ободранными досками скамеек, с мутными листовками на стенах, откуда на публику взирает исчерканное нехорошими словами изображение нового Мессии – Марии Дэви Христа.

Тут мы вступаем в область духовно-религиозную. Она, разумеется, тоже существовала. Правда, церкви, несмотря на вполне теперь официальный, и даже официозный, статус православной религии, не ломились от прихожан (и синагоги не ломились. А вот мечети – битком). Но зато можно было пойти на массовую проповедь иностранного миссионера на одном из стадионов, можно было прямо на улице наслушаться текстов из Библии, цитируемой то адвентистами седьмого дня, то «евреями за Иисуса». Можно было полюбоваться на процессию бритоголовых кришнаитов либо принять дозу христианской любви от «заново рожденных» американских фундаменталистов, щедро раздававших туземцам освященные браслетики из пестрых бус. Больше же всего было шансов подвергнуться уличной атаке прозелитов Белого Братства. Они же юсмалиане, они же поклонники Матери Мира, Марии Дэви Христа, «воплощенной Богородицы, с Душой Которой Слился Дух Иисуса Христа, Сошедшего с Небес 11.4.90, в день 30-летия Своей Матери в ее Тело» (из раздаваемой ими брошюры). «Оставь родных и ближних и следуй за Мной в царство вечного Бога!» – монотонно бормотали постнолицые, бледные, с остановившимся взглядом мальчики и девочки, кротко, но упорно цепляясь к прохожим. «Суд Божий – 24 ноября 1993 года! После Страшного Суда только 144 тысячи праведников великого Белого Братства Юсмалос будут обитать в Храме Бога Живого!» Руководителю секты, называвшему себя «Юоаном», и его партнерше, этой самой Марии Мессии, не удавалось еще, видимо, набрать необходимые 144 тысячи праведников, однако и без того доходы от приношений многочисленных «братьев и сестер» должны были быть немалые.