«Что же тогда — что тогда?» — повторяла Сюзанна.

«Я уеду, — сказал Али. — Не могу оставаться в одном Городе с тобой — как бы ни был он велик. Уеду — и постараюсь узнать, смогу ли жить без тебя дальше».

«Куда ты уедешь? Только не навсегда — не произноси этого слова!»

«Куда, неважно. Быть может, пущусь в долгое путешествие. Не знаю. Прошу лишь одного — Сюзанна! Избегай тех мест, где мы можем нечаянно встретиться».

«Как! Отринуть все наше дружество — все добрые чувства? Не говори так — я этого не допущу».

«Нет — мы ни от чего не откажемся — если ты так хочешь — и я готов взять это на себя — рассчитывай на мою дружбу — и на все мое, что тебе понадобится, — всегда!»

Так они решили — такую принесли клятву — и точно так же ее преступили… О! Что сильнее Отречения способно пришпорить наши нежные чувства? Мы говорим: нам надо расстаться — и не сводим глаз друг с друга — осознаем все причины, почему нам нельзя расставаться, испытывая при этом нечто вроде облегчения, вызванного нашей решимостью, — видим перед собой унылую пустыню Будущего, которое предстоит прожить в одиночестве, ведь никто другой не сможет… Нет-нет, никогда! И, в стремлении утешить, мы сливаемся в тесном объятии, шепча «надо проститься» — и не прощаемся! Как долго Али с Сюзанной не размыкали трепетных губ, пребывая в неуверенности, позже они и сами не смогли бы сказать — и до сих пор оставались бы там, если бы не послышались грузные шаги и кто-то не толкнул дверь Библиотеки: тогда они «вздрогнули, как грешные творенья» — и отпрянули друг от друга!

Образ жизни того, кто удалился от Общества — впал в апатию — едва утруждает себя одеванием и едой (да и то как придется) — лишь изредка покидает ложе ради вечера в дружеской Компании, где воды Леты пьет в таких количествах, что целая ночь проходит почти бесследно (не считая головной боли, содовой воды и утреннего похмелья, причины которого позабыты) — повторю такой образ жизни, возможно, достоин запечатления — но предпочтительней о нем умолчать.

В один из таких дней, ничем не отличный от прочих, Али случайно увидел издали мисс Делоне — она садилась в карету с приличествующей важностью, однако волей-неволей дозволяя прохожему лицезреть крохотную ножку и стройную лодыжку. Али продолжил путь, погруженный в размышления — если это можно было назвать размышлениями — и, вернувшись к себе, сел за стол и написал письмо, строки которого весь день не выходили у него из головы:

МОЯ ДОРОГАЯ КАТАРИНА — не знаю, имею ли я право называть Вас так, — если Вас это оскорбит, примите мои глубочайшие извинения, и достаточно одного Вашего слова, чтобы пресечь с моей стороны все знаки внимания, Вам тягостные, — поверьте, что для меня нет ничего мучительней мысли о том, что я могу причинить Вам боль, — и, однако, я готов рискнуть всем, лишь бы сказать Вам, мой драгоценнейший Друг: Ваш душевный облик и Ваша доброта столь глубоко запали мне в душу, что я не в силах без них обходиться, — без них жизнь покажется мне почти невыносимой, а будущее, если я лишусь их навсегда, столь нежеланным, что способен я только на одно (и ни о чем ином не помышляю): это обратиться к Вам с Мольбой, дабы Вы приняли меня в свою собственность — служить Вам и любить Вас, невзирая на все препятствия, с которыми я могу столкнуться, и на все мои несовершенства. Я хорошо понимаю, что не принадлежу к тем, чьи История и Родословие позволяют надеяться на завоевание Вашей руки, если единственно они должны приниматься в расчет при оценке моих достоинств; кроме того, у меня есть и другие изъяны, в которых я еще не признавался, но если Вы хотя бы в малейшей степени снизойдете до моего ходатайства…

Тут Али остановился и замер с пером над листом бумаги, будто зажал себе рот, чтобы не сказать лишнего. В голове у него теснилось множество напастей, которые он мог бы, при желании, перечислить в списке пережитого, — но делать этого не стал. А вместо того поспешил завершить послание: Али чувствовал, что попутный ветер, столь стремительно и далеко завлекший его барк, замирает, и желал — до того, как окажется во власти штиля — поскорее достичь гавани прощальных Пожеланий и Подписи. Окончив письмо (последние его строки нетрудно вообразить, поскольку ни новизной, ни своеобычностью они не отличались), Али промокнул лист, сложил его вдвое, бросил на стол и устремил на него долгий недвижный взгляд — не озаботясь его отправлением — вообще не шевелясь. Около полуночи — о ней возвестило мяуканье кота, взывавшего к своей возлюбленной в конюшне на задворках, — Али встрепенулся, кинул письмо в Огонь и написал второе, иному адресату:

Я был неправ, думая, что могу жить без тебя — и не стану, если ты мне это предпишешь, — приму это за твое решение, если мы не увидимся и ты не докажешь мне, что это против твоих желаний. — Если ты пожелаешь со мной встретиться, согласен на все — поступи и ты так же. Где и когда мы увидимся, решать тебе, лишь бы мы оказались наедине, — а если нет, ты меня более никогда не увидишь. — АЛИ.

Это послание, не снабженное никаким приветствием, Али незамедлительно отправил Пособнице, к чьим добрым услугам неоднократно прибегал, — к женщине, которой, надо сказать, уделял в мыслях не больше внимания, нежели безликим Почтальонам, обеспечивающим надежную доставку писем по всему свету. И принялся ждать — что для иных натур невыразимо болезненно: минуты падают подобно каплям в той китайской пытке, на которую мы привычно ссылаемся для сравнения, хотя никому из нас, думаю, не доводилось ей подвергаться — мне, во всяком случае, нет, однако я пытаюсь ее вообразить примерно так: «Вероятно, эта пытка схожа с ожиданием Письма, несущего Жизнь либо Смерть, когда слышно одно лишь тиканье часов», — а впрочем, может, и несхожа. Ответа не было — когда же и Надежда разуверилась в его получении, Али почувствовал, что не в силах больше переносить свои комнаты — улицы вокруг — сам Город, Ton, Monde[33]— и призадумался, где бы подыскать убежище — возможно, и навсегда: в вигваме среди краснокожих или в краале у готтентотов! И в ту же минуту Почта принесла — нет, не Сюзаннин ответ, но письмо от лейтенанта Апворда — того самого Военного Хирурга, который некогда — в другой стране и на другой Планете, как теперь казалось Али, — отнесся к нему по-дружески. Военному хирургу, как выяснилось, необычайно повезло в житейских делах, столь досаждавших Али: он женился на доброй женщине, причем плодовитой — и горячо расхваливал Али брачное состояние, как поступают все, кто обрел счастье в сей Державе и желал бы расширить ее границы, пока они не охватят обе половины Человечества. Дом лейтенанта на побережье Уэльса благословен целым выводком малюток Апвордов, лепечущих по-валлийски, и лейтенант приглашал Али приехать и разделить его блаженство. Али обратной почтой ответил, что будет рад повидаться с ним и всеми его домочадцами и что покинет Лондон, как только сможет, — Бог весть, вернется ли снова — впрочем, эту оговорку он доверил только своему израненному, тоскующему Сердцу. Так или иначе, но Али принес торжественную клятву — хотя и сам не знал, каким Богам или Силам, — в том, что пребудет вдалеке от тех мест, где можно встретить Сюзанну Уайтхед, либо ее супруга, детей ее, и вола ее, и осла ее, и все, что есть у нее, — пока это Сердце вновь не окрепнет настолько, чтобы дать согласие на возвращение и перестанет наливаться жаркой скорбью при одной только мысли об этом.