— Не начинал, — сказал Петька, — но уж задумывал… Тут в роту пришел с проверкой дежурный по части, а после его ухода я поднял другого дневального и отправил Петьку спать…

И все же разговор этот не кончился. Через несколько дней, когда нам опять поздно привезли раствор, и перед самым концом смены в ящике было не менее полутора кубов, Кузьмина снова повело не в ту сторону.

— Ну, что, орлы? — сказал он, заговорщицки подмигивая нам. — Охота на ужин вовремя?

Макаров, Уваров и еще кто-то завопили:

— Охота!

— Тогда живенько раскидали растворчик и — к машине! И тут Петька встал с лопатой на изготовку перед ящиком.

— Не пущу!

— Ты что? — выпучился Кузьмин. — Взбесился?

— Раствор не выработан. Его люди делали не псу под хвост…

— Нет, так не пойдет, — как-то обиженно сказал Кузьмин, — в передовики хочешь выйти? Пожалуйста, выходи. Только учти, что от несвоевременного питания язва желудка бывает…

— А от большого ума — голова трескается! — с угрозой прибавил Макаров.

— Ты против коллектива идешь, товарищ Михайлов, — вежливо произнес

«замок», — а служишь — без году неделя… Я, конечно, понимаю: трудноедетство, дурная компания и тэ дэ и тэ пэ… Но здесь все-таки армия, а не «малина». Это там такие крутые, как ты, в паханы выходят. А я ведь и приказать могу…

Похоже, он собирался опять купить Петьку на это слово: «приказ». Но на сей раз финт не вышел.

— Так точно, товарищ старший сержант, — ответил Петька, — можете. Только письменно!

— Смотри-ка, — удивился Кузьмин и очень неприятно осклабился, — может быть, у командира части печать поставить?

— На морде ему печать поставить! — взвизгнул Уваров.

— Отставить… — сказал Кузьмин, что-то прикидывая в уме. — Это ж не наш метод.. Ладно, я человек не гордый. Учитывая порыв масс в лице рядового Михайлова, весь взвод останется на доме до тех пор, пока не выработает раствор. Я сейчас поеду в часть, скажу, чтоб оставили расход до 22.00. Здесь старшим остается младший сержант Лопухин. Вам тут работы часика на три-четыре… Ну а если завтра я обнаружу в ящике засохший раствор, то чистить его будет сам лично товарищ Михайлов, с ломиком и большой совковой лопатой… Приказ ясен?

— Да пусть он один остается, салабон этот! — заорал Макаров. — Повыделываться решил за наш счет!

— Молчи! — сказал вдруг старый и мудрый ефрейтор. — Ты сачок! Кирпичи класть не умеешь, только орать умеешь!

— Командуйте, Лопухин! — сказал Кузьмин на прощание и оставил меня с взбудораженным взводом. С ним под шумок уехал и сержант Бойко. Положение было хуже губернаторского: Подстрекаемая Макаровым и Уваровым публика вот-вот готова была броситься на Петьку, который набычился и угрожающе поигрывал лопатой. «Дедушка» Ахмедгараев и еще пара-тройка лиц занимали нейтрально-благожелательную позицию по отношению к Петьке, но сколько народа за него заступится? Как я ни прикидывал, расклад был не в нашу пользу. Кузьмин слинял, и теперь все свалилось на меня… Между тем Петька лопатой свободно мог размозжить две-три головы, прежде чем остальные размазали бы его по стене. Слава Богу, «остальные» это тоже понимали.

Напряженность снял Шалимов. Его «уазик» возник внезапно. Вслед за ним из машины вылез замполит Литовченко. Народ встрепенулся и шарахнулся, я с перепугу заорал:

— Взвод, в колонну по три — становись! Напра-во! Р-рав-няйсь! Смирно! Товарищ подполковник…

— Вольно… — нежным голосом сказал Шалимов. — Что это у вас за парад, товарищ Лопухин? Растворчик сохнет, а вы здесь строевой подготовкой занимаетесь? Ну-ка быстренько расставьте всех на места!

Приободрившись от присутствия начальства, я ловко, почти как Кузьмин, расставил всех туда, где они работали раньше.

— Ну что, шалимовцы, пошалим? — предложил подполковник в своей обычной манере и скинул китель вместе с портупеей на сиденье машины. — Ну-ка дайте кирпичиками поиграться!

Майор Литовченко вытащил из машины маленький кассетник, врубил его и поставил на капот «уазика». Чтобы лучше было слышно, он вытащил желтый мегафон с пистолетной рукояткой, привязал шнурком курок-выключатель и поднес мегафон к динамику кассетника. Загромыхала какая-то залихватская песня на японском языке, совершенно непонятная, но ритмичная. В работу впряглись все: и Шалимов, и замполит, и даже их шофер, который попал ко мне в подсобники. Шалимов с Ахмедгараевым взялись соревноваться и перекидывались какими-то шуточками, которые далеко не вся публика понимала, ибо произносились они на татарском языке, но отчего-то было весело. Не провозились мы и полутора часов. К шапочному разбору приехал Кузьмин — видно, ему сообщили, что подполковник с замполитом отбыли на дом. При нас Шалимов ему ничего не сказал. Он отправил меня старшим на грузовике, который пригнал Кузьмин, а самого Кузьмина посадил к себе в «уазик»… Когда Кузьмин вернулся во взвод, вид у него был необычный. Должно быть, такой вид бывает у человека, которому только что поставили клистир.

Я думал, что Петьку после этого возненавидят. Но вышло по-иному. Его зауважали. Кузьмин, дожидаясь дембеля, объявил, что ему все по фигу, что он забивает на службу болт и так далее. К тому же Шалимов в награду за растворные дела — кто-то все-таки настучал! — дал ему пять суток «гауптической вахты». Своей губы у нас еще не было — построить не успели, — а на гарнизонке была очередь. Но Шалимов был человек памятливый и все-таки пробил для Кузьмина посадку. Вот после этого Кузьмин и обиделся. Он даже перестал ходить на зарядку и вообще всеми силами доказывал, что без него службы не будет. Тем не менее служба шла, дембель приближался слишком медленно, и здоровое честолюбие «замка» вновь поставило его к кормилу власти. Но это уже было не столь важно, потому что вскоре произошло самое главное событие…

— Не вернусь я в Москву, — сказал как-то раз Петька, — шумна она ныне… На БАМ поеду али на АЯМ — его, сказывают, тоже ладить будут. Тут на права, сказывают, сдать можно будет — вот и поеду, шоферить буду. Вкалывать хорошо

— это лучше, чем плохо царствовать. Все-то я уже в вашем бытии уразумел, да многого не понимаю. Учат, скажем, нас на геройских примерах — понятно! Шел солдат по улице, видит — пожар! Побежал в дом, дитя малое спас — герой! Но ведь дома-то, слава Богу, не каждый день горят, и не каждому солдату мимо них сподобится пройти. Значит, и подвигов таких тоже на всех не хватит. А вот работать каждый день надо, и не токмо, чтоб хлеб свой насущный заработать или дом в достатке содержать. Хлеб съешь, вещи износятся… Многие, Василий, в государстве вашем не знают, зачем живут. Бога-то вы отменили, решили рай на Земле строить, а в небеса космонавтов запущать — предерзостно, но лихо! Я, сказывают, в первое житие повелел колокола с храмов снять да в пушки перелить — и то сейчас не верю. А вы в гордыне-то еще дальше ушли… К добру ли? Слава-то мирская проходит, а жизни вечной вы себя лишили, надежду на спасение отринули, не страшно ли жить? Ведь рай-то ваш, коммунизм, не скоро построится. Мню я, что и нам с тобой, грешным, не дожить, разве внукам нашим. И знаешь, отчего мне сие на ум взошло? От цемента вашего. Вижу я, что не приучили вы покуда всех, чтоб они добрые дела от души делали, не тщась некую выгоду из доброты своей нажить. Да и иных видел немало причин. Ведь средь вас, кто в комсомол записан, не многие в коммунизм веруют. И делают також не по вере. Истинно в Писании сказано было; «Вера без дела, а дело без правыя веры мертво есть обоя…»