церемонясь, толкнула молодую женщину в угол и положила младенца ей на колени. Обезумевшая от страха Иохаведа высвободила из-под туники круглую отяжелевшую грудь с окаймленным бледным кружком гладким соском.

– Но… – начал было я.

Мерет велела мне умолкнуть. Я шепнул ей на ухо:

– Довольно странно для кормилицы, она никогда не кормила!

– Верно говоришь, Ноам. Она только что потеряла своего первенца.

Малыш, даже с закрытыми глазами, не замедлил обнаружить сосок и уже впился в него, отчего Иохаведа в изумлении замерла. Мерет повернулась к ней и певуче проворковала:

– Его зовут Моисей.

– Моисей… – повторила Иохаведа.

И по ее щекам тотчас заструились слезы. Печаль, которую ей велели таить и которую, как она надеялась, ей удалось скрыть, эта подавленность скорбящей матери, переполняла ее. Молодая женщина старалась свыкнуться с малышом, она поглаживала его и, всхлипывая, нашептывала ему «кушай, кушай». Ее сотрясала дрожь.

Движимая любопытством, Неферу присоединилась к нам. Успокоенная зрелищем младенца, который с жадностью пил молоко, она изрекла ритуальное заклинание:

– Да будет дарован тебе Прекрасный Закат и не познаешь ты старости и болезней. Да будут тебе дарованы сто десять лет на земле в радости, а члены твои да пребудут крепкими[51].

После чего принцесса обратилась к Иохаведе, снова захлебнувшейся рыданиями:

– Он делает тебе больно?

– Нет, госпожа, – пробормотала молодая женщина.

– Тогда почему ты плачешь?

– Я думаю о своем умершем мальчике.

Неферу, обычно совершенно лишенная чувства сострадания, похлопала кормилицу по плечу и в качестве утешения заявила:

– Богами тебе было предначертано потерять своего, чтобы заботиться о моем. Ты не зря стала матерью.

– Благодарю тебя, принцесса. Боги очень добры к нам.

Слезы обильно полились из глаз молодой женщины, и этот поток привел Неферу в такое замешательство, что она удалилась.

Я шепнул Мерет:

– Иохаведа обладает отменным здоровьем. От чего умер ее младенец?

– Не знаю, – ответила Мерет и замкнулась.

– В еврейском квартале ты спросила: «Где раздобыть кормилицу?» Или: «Кто отказался от своего сына?»

– Кто потерял ребенка?

– Не в Ниле ли она его потеряла?

Сурово взглянув на меня, Мерет тихо и отчетливо произнесла:

– Этого я не знаю. И никогда не узнаю. – Она помолчала. – И тебе, Ноам, советую: даже не думай это узнать.

Я попытался определить, было ли предостережение Мерет признанием или простой осмотрительностью, и, поразмыслив, заключил:

– Ты права. Лучше, чтобы никто ничего не заподозрил. Ради спокойствия Неферу.

– И Моисея.

– И Моисея! – подхватил я. – Каково это было бы: обнаружить, что в царском дворце воспитывают еврея.

– Невозможно, – покачав головой, отрезала Мерет.

Мы едва заметно улыбнулись друг другу: эта общая тайна скрепляла наш сговор. Мы оба внимательно посмотрели на кормилицу: ее лицо светилось любовью. Молодая женщина уже даже не скрывала своей нежности к младенцу.

Я спросил Мерет:

– А ты не боишься, что однажды она заговорит?

– Если это то, чего мы опасаемся, она будет молчать: мать думает прежде всего о спасении своего ребенка.

* * *

Мерет… От одного взгляда на нее меня затопляла волна страсти.

Какое это счастье, когда сердце вновь трепещет, тело ликует, а жизнь полна смысла! Подле Мерет меня охватывала дивная безмятежность, словно я проживал теплый летний день, которому не будет конца.

Мерет была не просто прекрасной. Она была во сто крат лучше. Ее ореховые глаза – карие в темноте и золотистые на солнце, постоянно менялись, становились то сияющими, изумленными, пытливыми, доброжелательными, печальными, то вдруг заговорщицкими, растерянными, настойчивыми, игривыми, сияющими от удовольствия. Если ее стройное и изящное тело говорило об утонченности, то покрытые едва заметным пушком полные нежные щеки свидетельствовали скорее о плотской чувственности. Упругость ее кожи говорила о молодости, а морщинка, которая появлялась посреди ямочки на подбородке, когда она смеялась, напоминала о зрелости. Ее волосы, порой гладко зачесанные, а то волнистые и пышные в зависимости от того, как она их уложила, всякий день открывали мне ее под неожиданным углом. Мерет скромница, неприметная, которая в обществе исхитрялась не привлекать внимания, вдруг превращалась в несравненную любовницу. Свои ноги, рот, руки, бедра, таз, губы, лоно – она все безудержно приносила в дар нашим любовным утехам, как если бы, стоило нам облачиться в сакральное одеяние наготы, все становилось дозволено. Эротический акт возвышался до культа, и Мерет с благоговением вершила обряд. В течение церемонии она ни на единый миг не теряла достоинства; наоборот, действуя подобно жрице, она его подчеркивала. Какая сублимация! Непристойное было исключено, неприличное больше не существовало, пошлое обретало аромат божественного. Даже в невероятно сексуальные моменты, даже когда ее язык часами вылизывал мой пенис, даже когда я доставлял подобное наслаждение ей или когда, забавляясь, превращал свое проникновение в яростную атаку, Мерет оставалась целомудренной. Этот ореол чистоты возбуждал меня.

В любви мы заходили ох как далеко. Мерет, скорее дерзкая, нежели искушенная, подстрекаемая чувством, которое оправдывало все, преступала границы стыдливости, распахивала запретные двери. В наши ритуалы она привносила различные аксессуары, великолепно выточенные и снабженные хитроумной смазкой, которые позволяли ей перевоплощаться в мужчину, а меня превращать в женщину. Что за несравненное чувство, когда глаза в глаза, мы с ней менялись полами! Испытать то, что чувствует другой, получить то, что даешь ему! В такие моменты, на грани обморока, мы сливались в экстазе, так что уже не осознавали, где кто. В эти мгновения наши глаза наполнялись слезами, кожа в ознобе покрывалась мурашками, и в самый разгар такого обмена нам казалось, что мы достигли полного любовного слияния.

Мерет требовала лишь одного: возможности завершать торжественную литургию, оседлав меня. Я ложился на спину, она накрывала меня своим телом, а затем решительно и неистово вела нас к оргазму. В этом Мерет проявляла себя истинной египтянкой. Согласно первобытным верованиям, Нут, богиня Неба, совокуплялась с Гебом, богом Земли, распростершись над ним[52].

В краю обоеполой реки женское значило больше, чем мужское, то есть торжествовало над ним, как в Месопотамии, где Иштар помещалась на вершине пантеона. Позже я расскажу, как женское начало постепенно было обесценено; а пока моя египтянка передавала мне египетские обычаи, и от этого проистекала эйфория.

Мерет, которую я полюбил, когда, заглянув в окно, увидел, как она играет на арфе, включила меня в эту картину: я сделался ее инструментом, арфой, которая пела под ее пальцами. Я жил в своем первоначальном видении, подле кудесницы, во власти которой было изменить хоть плотность воздуха, хоть силу света.

Какой контраст с временами моего сладострастья! Я месяцами неистово набрасывался на разных женщин, иногда их бывало даже три на дню; и останавливался скорее от изнеможения, чем