Неужели Шут и правда видел меня во сне, за столько лет до нашей встречи? Но это не мог быть я. Это была лишь загадка, ответом на которую, возможно, был я.

– Как же мне не по душе вываливать все это на тебя. Лучше бы я и не начинал этот рассказ. Есть так много такого, о чем мы никогда не говорили. Так много такого, что кажется менее постыдным, если об этом знаю только я. Но я закончу рассказ. – Он повернулся ко мне, его незрячие глаза были полны слез. Я пододвинулся к нему ближе, сидя на полу, и взял руку в перчатке в свои. Его улыбка была мерцающей, как свеча. – Я не мог вечно отрицать, кто я есть. Гнев и негодование росли внутри меня. Я записывал свои сны, а потом начал ссылаться и на сны других, увиденные в древности или недавно. Я выстроил из доказательств цитадель, которую Капра не могла отрицать. Я больше не настаивал, что я – Белый Пророк, но я стал задавать ей вопросы, и отнюдь не невинные. – Он еле заметно улыбнулся. – Знаю, ты ни за что не поверишь, Фитц, но я могу быть упрямым. Я твердо решил заставить ее признать, кто я такой и что я такое.

И Шут вновь умолк. Я тоже молчал. Это было все равно что вытаскивать осколки из загноившейся раны. Он высвободился и обхватил себя руками за плечи, словно ему было холодно.

– Родители даже никогда не шлепали меня, Фитц. Не то чтобы я был послушным и удобным ребенком. Нет. Уверен, со мной было непросто. Но они терпеливо направляли меня на правильный путь, и я думал, что все взрослые так поступают. Родители никогда не отказывались объяснить, почему все так, а не иначе. Они всегда выслушивали меня, и, если я вдруг говорил что-то, чего они не знали, они гордились мной! Я думал, что поступаю очень умно, когда придумал расспрашивать Капру о своих снах и снах, о которых читал. Мои вопросы, думал я, подведут меня к мысли, что я и есть Белый Пророк.

И я начал расспрашивать. Пара вопросов сегодня, несколько завтра. Но в тот день, когда я задал Капре шесть вопросов подряд, все – с намеком на то, кто я такой, она вскинула руку и сказала: «Больше никаких вопросов! Я же сказала, какая судьба тебя ждет». Не задумываясь, со всей непосредственностью юности, какая бывает только раз в жизни, я спросил: «Но почему?» И вот тогда это случилось. Не сказав ни слова, она дернула шнурок колокольчика, и вошел слуга. Она велела ему позвать одного человека. Имя его я тогда услышал впервые – Кестор. Это был огромный мускулистый детина. Он пришел, швырнул меня на пол, поставил сапог на шею, так что я не мог сдвинуться с места, и принялся хлестать плетью куда придется. Я вопил и умолял, но ни он, ни она не произнесли ни слова. Так же внезапно, как началась, порка закончилась. Капра отпустила Кестора, села за стол и налила себе чая. Придя в себя, я пополз прочь из ее комнаты. Помню, как долго спускался по каменным ступеням ее башни. Палач отхлестал меня по мышцам под коленями, стараясь, чтобы плеть обвивалась вокруг лодыжек. Кончик ее не раз задевал мой живот. Даже просто стоять было мучительно. Я спустился на четвереньках, оберегая рассеченные места, дополз до своего домика и не выходил оттуда два дня. Никто не навещал меня. Никто не спрашивал обо мне, не приносил мне еды или воды. Я ждал, думая, что кто-нибудь да явится. Но нет. – Шут покачал головой, на его лице застыло застарелое непонимание. – Капра больше никогда не посылала за мной. Она больше ни разу даже не говорила со мной напрямую. – Он тихонько вздохнул.

Повисла тишина.

Я спросил:

– Чему она хотела научить тебя таким образом?

Шут снова покачал головой, и слезы растеклись по его лицу.

– Этого я так и не понял. Никто даже не говорил о том, как она со мной обошлась. Спустя два дня я вышел из дома и, хромая, приковылял к лекарю. Я прождал целый день. Другие входили и выходили, но меня он так и не пригласил. Никто, даже такие же ученики, как я, не спрашивал, что со мной случилось. Меня словно никогда и не было в их мире, я существовал лишь в своем собственном. В конце концов я стал, прихрамывая, ходить на уроки и на обеды. Но учителя теперь презирали меня. В наказание за то, что я пропустил столько занятий, они лишили меня еды. Меня заставляли учить уроки, пока другие ели. В один из таких дней я снова увидел Бледную Женщину. Она прошла через зал, где мы ели. Остальные ученики уставились на нее с обожанием. Она была одета в зеленое и коричневое, цвета охотников, а ее светлые волосы были заплетены в косу на затылке и украшены золотой лентой. Она была так красива… За ней шла ее служанка. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что этой служанкой была Двалия, та самая, что похитила Би. Один из прислужников, что готовили нам еду, поспешно подскочил к ней и вручил корзину с едой. Тогда Бледная Женщина пошла прочь, а служанка понесла корзину за ней. Но когда Бледная поравнялась со мной, она приостановилась. Она улыбнулась мне, Фитц. Улыбнулась так, будто мы были друзьями. А потом сказала: «Я – да. А ты – нет». И ушла. Все смеялись. Это обожгло мой разум и душу сильнее, чем удары плети.

Ему нужно было помолчать, и я не нарушал тишины.

– Какие же они умные, – сказал он наконец. – Телесная боль лишь открыла врата, чтобы они могли уязвить мне душу. Капра должна умереть, Фитц. Все Четверо должны умереть. Только так мы положим конец падению Белых.

Мне стало дурно.

– Ее служанкой была Двалия? Та самая Двалия, что похитила Би?

– Я так думаю. Могу ошибаться.

Вопрос, который я не хотел задавать, глупый вопрос, сорвался у меня с губ будто по собственной воле:

– Но после всего, что ты рассказал… и всего, о чем еще говорил… ты согласился вернуться туда с Прилкопом?

Он горько рассмеялся:

– Фитц, я был не в себе. Ты вернул меня из мертвых. Прилкоп был сильный и спокойный. Он был так уверен, что сможет вернуть Клеррес к подлинному служению. В его времена слово Белого Пророка было законом для Слуг. Он точно знал, как нам следует поступить. А я понятия не имел, что делать со своей нежданной жизнью.

– В моей жизни тоже было такое время. Тогда Баррич все решал за меня.

– Тогда ты понимаешь меня. Я не мог ни о чем думать. Я просто делал, как он говорил. – Шут скрипнул зубами. – А теперь я иду туда в третий раз. И больше всего на свете боюсь снова оказаться в их власти. – Он вдруг гулко сглотнул, но это не помогло ему перевести дыхание. – Страшнее этого ничего быть не может. Ничего. – Он стал раскачиваться вперед-назад на койке. – Но я должен… вернуться… должен… – Шут отчаянно запрокинул голову, с силой опустил, запрокинул снова. – Мне нужно видеть! – крикнул он вдруг. – Фитц! Где ты? – И тут же охнул. – Не чувствую… своих рук.

Я опустился на колени рядом с койкой и обнял его за плечи. Он завопил и принялся отчаянно вырываться, слепо размахивая руками.

– Это я, все хорошо. Тебе нечего бояться. Ты здесь. Дыши, Шут. Дыши. – Я держал его и не отпускал. Я действовал не грубо, но твердо. – Дыши.

– Я… не могу!

– Дыши. А то потеряешь сознание. Но можешь и терять. Я здесь. Тебе ничего не грозит.

Он вдруг обмяк, перестал отбиваться и постепенно задышал ровнее. Потом оттолкнул меня, и я отпустил его. Шут съежился, обхватив колени. Когда он наконец заговорил, в голосе его звучал стыд: