– Конечно, неужели не понимаешь? Там дискуссия была, о политических отношениях между Америкой и Европой. Нудятина страшная, так что мы смылись пораньше. Я о чем говорю-то, может, с тобой вот что приключилось: ты зашиб голову, заснул, пьяный как сапожник, и увидел сон! Настолько яркий, что до сих пор от него не очухался. Так? Тебе снилось, будто ты в Англии, а машину, ну, французскую, «клио», ты придумал, потому что в мозгу у тебя засело это слово! Вот и все! Поспорить готов!

Я смотрел на него, мне и хотелось поверить услышанному, но что-то сопротивлялось внутри.

– Наверное, это возможно…

– Да точно же!

– А что такое «Клиософское общество»?

– Ну, знаешь, оно там разные дискуссии устраивает. Названо в честь Клио, музы истории или еще чего.

– Истории! Ну конечно… истории… – В сознание мое начали просачиваться ручейки воспоминаний. – Я же занимаюсь историей, верно?

– Господи, да ты чем только не занимаешься. Точно не скажу.

– Я имею в виду – изучаю историю. Я… как это называется, история – мой основной предмет.

С мгновение он внимательно вглядывался в меня, желая увериться, что я не шучу.

– Очнись, Майк. Философия. Твой основной предмет – философия.

Я вытаращил глаза:

– Философия? Ты сказал – философия? Ууй! Стив поднял выпавшую из моих пальцев сигарету и раздавил ее в пепельнице.

– Эй, ты бы поосторожнее, друг.

– Так я же ни аза в философии не смыслю.

– Факт первый. Неосторожное обращение с сигаретой может привести к ожогу. Факт второй. Ожог причиняет боль. Боль – это плохо. Вывод. Курите с осторожностью.

Появилась Джо-Бет.

– Два фирменных завтрака. Наслаждайтесь, мальчики.

Я, не веря глазам, уставился на водруженную передо мной башню блинов. Здоровенный кусок сливочного масла потихоньку соскальзывал с ее верхушки. На нижнем, так сказать, этаже тарелки завивались вокруг двух поджаренных яиц хрусткие ленточки бекона. Посасывая волдырек, уже выскочивший сбоку на пальце, я с изумлением созерцал этот громоздившийся на столе иноземный натюрморт.

– Неужели предполагается, что я все это могу слопать?

– Такова основная идея, – ответил, распрямляясь и расставляя пошире локти, Стив.

– А вот это? – поинтересовался я, беря со стола четыре пакетика с кленовым сиропом. – Это зачем?

В ответ он надорвал два своих пакетика и оросил их содержимым собственный бекон.

– Бекон с кленовым сиропом? – поразился я. – Теперь я точно знаю, что сплю.

Тем не менее, заставив себя попробовать завтрак, я обнаружил, что он не лишен определенных достоинств. Было в нем нечто неопровержимо правильное, как будто тело мое только его и ждало.

– Поверить не могу, – сказал я, управившись с едой, раскурив еще одну сигарету и радушно приветствуя темный наплыв дыма в легкие. – Не могу поверить, что столько всего съел.

– Может, именно в этом ты и нуждался, – отозвался Стив, наливая кофе из кувшинчика, который расторопная Джо-Бет мимоходом закинула на наш столик.

– И я всегда завтракаю таким вот манером?

– Разумеется. Почти каждое утро.

– Тогда почему во мне не пятнадцать стоунов?

– Как-как?

– Ну, знаешь, почему я не… – Я уставился в потолок и попытался произвести пересчет. – Почему во мне не двести фунтов или около того? Почему я не растолстел?

Стив ухмыльнулся:

– Это ты лучше бы у тренера спросил, у Хейвуда.

Что-то оборвалось у меня в желудке.

– О боже, – пробормотал я. – О боже, только не это. Ты хочешь уверить меня, будто я занимаюсь каким-то спортом, да? Та к я и знал.

– Давай выбираться отсюда. Твоя подача, питчер.

– Питчер?

– Да ладно тебе. Гони семь баксов, и мы в расчете.

Я вытащил из заднего кармана шортов бумажник, достал деньги.

– Семь баксов? – переспросил я, раскладывая банкноты по столу. – Слушай, они же все одного размера.

– Ну да, – ответил Стив, отбирая несколько бумажек. – А какими же им быть?

Мы вновь на Нассау, диснейлендовская готика смотрит на нас, и Стив объявляет, что нам надлежит прогуляться по кампусу.

Первый студенческий год, сообщает он, называется годом сосунка, второй – годом недоросля, третий – вьюноши, а четвертый, и последний, – годом зрелости. Судя по всему, мы с ним завершаем нашу юношескую пору и потому относимся к «классу» 1997-го, года нашего выпуска. Специальность Стива – физика, однако в ученые ему идти неохота. Возможно, он подастся в писатели. Он слушает лекции по истории, по поэзии, и они ему нравятся.

Пока мы прогуливаемся, на меня изливаются местные сказания.

Стив указывает на изящное, увитое плющом здание.

– Один из первых губернаторов Нью-Джерси, Джонатан Белчер, сыграл немалую роль в основании Принстонского колледжа. Если бы не его скромность, Нассау-Холл, отпраздновавший в этом году свое двухсотпятидесятилетие, назывался бы Белчер-Холлом, что было бы не совсем приятно.[101]В 1777-м Джордж Вашингтон выбил из Нассау-Холла англичан, а пять лет спустя Принстон ненадолго обратился в столицу Соединенных Штатов, чему мы и обязаны редкой привилегией не спускать на ночь наши «Звезды и Полосы». Вашингтон возвратился в Принстон, чтобы получить благодарность Континентального конгресса за свое поведение во время войны, а 31 октября именно сюда была доставлена новость о подписании Парижского договора, формально завершившего Американскую революцию. Посетителей просят не топтать траву. Фотосъемка со вспышкой внутри здания запрещается. Спасибо за внимание.

– Черт, откуда ты столько всего знаешь? – спросил я.

– Водил по этому дому группы туристов, когда был недорослем. Они здесь все время толкутся. Ты тоже этим занимался.

– Правда?

– Конечно. Как и множество других студентов. Хороший способ заработать немного деньжат. Вот это «Ворота Стэнопа». Студенты проходят через них после церемонии вручения дипломов, поэтому пользоваться ими до того не стоит, очень плохая примета. Своего рода суеверие – ты проходишь сквозь них, только когда покидаешь университет, поэтому в другое время никто сюда не суется.

Я сказал, что хотел бы взглянуть на здание, которое, по его словам, известно мне лучше прочих.

– Ладно, – сказал Стив. – Пойдем глянем, кто сейчас болтается в «Лужайке Ректора», ты проводил там кучу времени. А по дороге посмотрим, что я смогу вспомнить об этом здании. Ну вот, послушай. В прежние времена земля, примыкавшая к университету, называлась двором или лужайкой, так? Затем, под конец восемнадцатого века, президент Принстона Джонатан Уизерспун решил, благо он занимался античностью, присвоить полям вокруг Нассау-Холла наименование «кампус», что на латыни означает «поле», поэтому теперь территорию любого университета, где бы он ни находился, именуют «кампусом». Роскошно, а?