Мадам Мерль уже не впервые намекала на то, что между нею и Ральфом Тачитом существует скрытая неприязнь, и Изабелла, воспользовавшись случаем, задала ей вопрос: разве они с Ральфом не добрые друзья?

– Несомненно, только он меня не любит.

– Вы его чем-нибудь обидели?

– Нет, ничем. Впрочем, чтобы любить или не любить не надобно причины.

– Чтобы не любить вас? Для этого, мне думается, нужна серьезнейшая причина.

– Вы очень великодушны. Но не забудьте обдумать, какую причину вы назовете, когда меня разлюбите.

– Я? Вас? Никогда!

– Надеюсь, что нет. Ведь неприязнь беспредельна: ей нет конца, стоит только невзлюбить человека. Вот как ваш кузен: ему уже не преодолеть неприязни ко мне. Какое-то врожденное отталкивание натур – если можно назвать так чувство, которое испытывает только одна сторона. Я-то ничего не имею против него и не таю никакого зла, хотя он несправедлив ко мне. Справедливое отношение – вот все, что мне надо. Тем не менее он джентльмен, в этом ему не откажешь: я знаю, он никогда не позволит сказать себе обо мне ничего дурного за моей спиной. Cartes sur table![64]– и, помолчав, закончила: – Я не боюсь его.

– Надеюсь, что нет! – воскликнула Изабелла и добавила, что Ральф добрейшее в мире существо. Однако ей вспомнилось, что при ее первых расспросах о мадам Мерль Ральф употребил выражения, которые эта леди могла бы счесть для себя обидными, хотя прямо ничего сказано не было. «Какая-то кошка между ними пробежала», – только и позволила сказать себе Изабелла. Если за всем этим крылось что-то серьезное, к их ссоре следовало отнестись с уважением, если же нет, не стоило и задумываться над нею. При всей ее любознательности Изабелле по самой ее природе всегда претило отодвигать завесы или заглядывать в неосвещенные углы. Жажда знать сочеталась в ней со счастливой способностью оставаться в полном неведении.

Но порою мадам Мерль бросала фразы, которые немало ее удивляли, заставляя подымать тонкие брови и потом еще долго размышлять над ее словами.

– Я много бы дала, чтобы вернуть себе ваши годы, – вдруг вырвалось однажды у мадам Мерль с такой горечью, что ее не могла скрыть даже пелена светской легкости, в которую эта леди обычно все облекала. – Если бы я могла начать все сначала и жизнь моя не была бы уже прожита!

– Но ваша жизнь еще вовсе не прожита, – тихо сказала Изабелла, исполненная чуть ли не благоговения.

– Увы, лучшие годы уже прошли, и прошли бесплодно.

– Почему же бесплодно? – возразила Изабелла.

– Почему? А что у меня есть? Ни мужа, ни детей, ни состояния, ни положения, ни даже следов Сылой красоты, поскольку таковой и не было.

– Но у вас так много друзей!

– Друзей? Я в этом не убеждена! – воскликнула мадам Мерль.

– Вы ошибаетесь. А ваши воспоминания, репутация, таланты… Но мадам Мерль прервала ее.

– Что дали мне мои таланты? Ничего, кроме необходимости прибегать к ним вновь и вновь – чтобы убивать часы, убивать годы, обманывая себя видимостью деятельности, пытаясь найти в них забвение. Что же до моей репутации и воспоминаний – чем меньше о них говорить, тем лучше. Вы будете питать ко мне дружеские чувства, пока не найдете им лучшего применения.

– Я не изменюсь к вам. Вот увидите! – воскликнула Изабелла.

– Да, вас я постараюсь сохранить. – И мадам Мерль устремила на Изабеллу печальный взгляд. – Когда я говорю, что хотела бы вернуть себе ваши годы, я имею в виду – со всеми присущими вам свойствами: прямотой, великодушием, искренностью. С такими свойствами я, возможно, лучше бы распорядилась своей жизнью.

– Что же вы сделали бы из того, что не сумели?

Мадам Мерль сняла с пюпитра ноты – она сидела у фортепьяно – и, заговорив с Изабеллой, резко повернулась к ней на вертящемся табурете, машинально листая страницы.

– Я очень честолюбива, – проговорила она наконец.

– И ваши честолюбивые планы не исполнились. Они, наверное, были грандиозны.

– Да, грандиозны. Я показалась бы смешной, если бы стала говорить о них.

«Интересно, что это было, – подумала Изабелла, – уж не надеялась ли мадам Мерль носить корону?»

– Не знаю, что вы понимаете под успехом, – сказала она вслух. – Но вам он, конечно, сопутствовал. Мне, во всяком случае, вы кажетесь олицетворением успеха.

Мадам Мерль с улыбкой отложила ноты.

– А что вы понимаете под успехом?

– Вы явно ждете услышать очень скромные требования. Извольте. Успех – это когда сбываются мечты нашей юности.

– Ах, – сказала мадам Мерль, – у меня они так и не сбылись. Но мои мечты были так грандиозны… так немыслимы. Да простит меня бог, я не отучилась мечтать и сейчас. – И, повернувшись снова к фортепьяно, заиграла что-то возвышенное.

Назавтра она сказала Изабелле, что ее определение успеха – спору нет – прелестно, но пугающе пессимистично. Если мерить такой мерой, кто же тогда знал успех? Мечты нашей юности, что и говорить, упоительны, они – божественны! Но где тот человек, у которого они сбылись?

– У меня… то есть не все, конечно, – осмелилась заявить Изабелла.

– Уже? Ну это, наверное, те мечты, которым вы предавались не далее как вчера.

– Я начала мечтать в очень раннем возрасте, – улыбнулась Изабелла.

– Ну, если вы имеете в виду детские мечты – розовый бант и куклу с закрывающимися глазами…

– Нет, я вовсе не это имею в виду.

– Значит, молодого человека с усиками, стоящего перед вами на коленях.

– Нет, и не это, – горячо запротестовала Изабелла.

Горячность эта, по-видимому, не ускользнула от мадам Мерль. – О, я, кажется, попала в точку. В жизни каждой женщины был молодой человек с усиками. Неизбежный молодой человек. Он не в счет.

Изабелла помолчала немного и затем с крайней – весьма характерной – непоследовательностью сказала:

– Почему не в счет? Молодой человек молодому человеку рознь.

– Ваш, конечно, идеален, не так ли? – спросила мадам Мерль, смеясь. – Ну, если в нем воплотились ваши мечты, мне остается только поздравить вас. Это огромный успех. Но почему, скажите на милость, вы не умчались с ним в его замок в Апеннинах?

– У него нет замка в Апеннинах.

– А что у него есть? Уродливый кирпичный дом на Сороковой улице? Помилуйте, какой же это идеал.

– Мне все равно, какой у него дом, – сказала Изабелла.

– Что значит молодость! Поживите с мое, и вы поймете, что у каждого человеческого существа есть своя раковина и пренебрегать ею ни в коем случае нельзя. Под раковиной я разумею все окружающие нас жизненные обстоятельства. На свете нет просто мужчин и женщин – мы все состоим из целого набора аксессуаров. Что такое наше «я»? С чего оно начинается? Где кончается? Оно охватывает все, что нам принадлежит, – и, наоборот, все, что нам принадлежит, определяет нас. Для меня не подлежит сомнению, что значительная часть моего «я» – в платье, которое я себе выбираю. Я с большим почтением отношусь к вещам. Ваше «я» – для других людей – в том, что его выражает: ваш дом, мебель, одежда, книги, которые вы читаете, общество, в котором вращаетесь, – все они выражают ваше «я».