А тем временем, между прочим, в Европе шла война, а в России еще грянула вдобавок Февральская революция. Рассчитывая вернуться после войны в Россию, Шаршун решил дослужить что ему было положено, записался в Русский экспедиционный корпус, воевавший на стороне Франции, и был отправлен на фронт, но на фронте он подхватил грипп, был демобилизован и в 1919 году вернулся в Париж. И вот если из России Шаршун так неудачно бежал перед самым расцветом русского авангарда (даже «Парикмахера» Ивана Пуни он не увидел), то уж в Париж-то он подгадал в самый раз, вернулся вовремя. В 1919 году из мирного Цюриха переехал в безопасный Париж Франсис Пикабиа, а чуть позже — сам Тристан Тцара. Этих отцов дадаизма с нетерпением ждали молодые поэты Андре Бретон, Луи Арагон и Филипп Супо, уже затеявшие свой журнал. Тцара сразу возвестил об открытии «фестиваля Дада» или «сезона Дада». Это была серия капустников с музыкальными, литературными номерами, конферансами, выносом и уносом картин и чтением манифестов, с «хождением по грани запрещенного», с хилыми покушениями на «абсурдный юмор» и верным расчетом на шок, на вызов, на скандал. Присутствовали на спектаклях «сливки литературного общества», «весь Париж», все тусовщики-завсегдатаи. Пошел на такое действо-хэппенинг и наш впечатлительный бугурусланец Шаршун. Он был в полном восторге и стал атаковать самого Пикабиа письмами, настоятельно и ласково прося старших (наподобие одного русского поэта-диссидента): «Старшие из поколения, возьмите меня трубачом». Не получив ответа, Шаршун вспомнил, что он все же бунтарь, и написал так: «Глава школы, плевать я хотел, нравится вам или не нравится наличие поклонников и последователей. Я один из них…». Упорство Шаршуна было вознаграждено, таланты его оценены. Он попал в гостиную мадам Эверлинг, ставшую штаб-квартирой Тристана Тцары, и ему разрешили даже расписаться на полотне (пока почти чистом) «Кокодилатный глаз», где расписывались все дадаисты. Так Шаршун вошел в историю французского дадаизма — о чем еще мог мечтать мальчик из Бугуруслана?

«Кокодилатный глаз» считается великим творением Пикабиа. Собственно, творить никому ничего не пришлось. Пикабиа вывесил чистый лист бумаги, и каждый на нем расписался. В отличие от прочих дадаистов наш находчивый Шаршун не только расписался дважды, вдоль и поперек, но и приписал по-французски два слова: «Русское солнце». Как он объяснил позднее, надпись эта должна была воспеть приход всемирной пролетарской революции, которой он тогда восхищался.

Однако и попав в центр самого передового движения, Шаршун не забывал свою «малую родину», помнил о своем провинциальном происхождении. Когда румын Тцара поручил ему составить очередной манифест, Шаршун написал так (орфографические и синтаксические ошибки не случайны: в них все остроумие):

«Манифест Некрасивчик Мать научила 113 превращений Больше считать неумела Слышала за Ригой Владивостоком Туркестаном есть люди. Считаю пишу подо мной другой стороны стоит такой же человек Родился Бугуруслане умру Уитмунтмане сея семя с авиона на землю. Гвинейский Идол смешать Венерой Милосской Римский Папа Ротшильдом Стрельчатый глаз инкрустировать испанский чернослив… Велосипед создал св. инженер. Воинские поезда привезли твоим мощам миллионы русских азиатов африканцев. Россия убила кротость. Заразилась точностью. Глаза преврати хронометр. Мозг сноси аптекарю. Рука застучит Нога догонит. Сергей Шаршун».

На наше счастье, он написал этот прославленный текст на двух языках, так что вы имеете здесь дело с оригиналом, а не с обычными невнятными восторгами историков искусства. Впрочем, можете не сомневаться, что Тцара пришел в восторг и от французского варианта, который, вероятно, все же был послабее русского. «Отцу дадаизма» текст так понравился, что Шаршуну заказали новое воззвание. Вот его начало:

Был еще сочиненный Шаршуном пригласительный билет на «похороны кубизма», где похоронную службу будут править:

Такой вот юмор, такие капустники, приводившие в восторг литературную элиту послевоенного Парижа и ставшие позднее предметом высокоученых исследований (для которых существуют во всем мире «научные гуманитарные фонды»). Припоминается мне, что и новый русский авангард еще полвека спустя тяготел к тому же уровню дурачеств и хэппенингов.

Шаршун еще и три десятка лет спустя все выпускал и выпускал (на листочках) или печатал за свой счет в журналах небольшие произведения, хранящие отголоски того же абсурдного юмора и близкого его сердцу дадаизма. Что же касается его живописи, то о ее некой удаленности от дадаистской заданности и антиэстетизма известный эстонский поэт, каллиграф и искусствовед Алексис Раннит рассуждал так:

«Шаршун примыкал к дадаистам, но его дадаизм не утверждал установку на заявляющий протест, иррационализм или очевидный антиэстетизм. Будучи изначально и природно одаренным художником, он оставался стилистически далеким от производства псевдотехнических премедитированных чертежей-импровизаций или бессмысленных сочетаний случайных предметов, линий и красок. С его врожденным романтическим талантом Шаршун не мог стать надуманным маньеристом, он просто тяготел, самым естественным образом, к абстрактному и фантастическому, к напевности волнообразных линейных и цветовых созвучий, наивности выразительного рисунка, символической таинственности мотивов и знаков».

На сборища дадаистов у Пикабиа Шаршун приходил одетым в форму русского солдата, перекрашенную в черный цвет: красиво и практично. Исследовательница Т. Пахмус сообщает, что на выставке дадаистского антиискусства в театре «Комеди де Шанз-Элизе» Шаршун выставил свою работу «Сальпенжитная Дева Мария»: «Она представляла собой маленькую деревянную скульптуру „Танец“ с развешанными вокруг нее воротничками и галстуками. „Высоко, по всему карнизу, — с ностальгической нежностью вспоминал Шаршун, — расклеили бумажную ленту с восклицаниями и изречениями…“».

Шаршун на этой ленте написал по-русски «Я здесь».

Напомню, что «тут же выступал со своим номером русский поэт и танцор Валентин Яковлевич Парнах, который танцевал на столе под музыку, исполняемую Тристаном Тцара».

В 1921 году Шаршун впервые опубликовал собственную дадаистскую поэму «Неподвижная толпа» (написал он ее по-французски — «Foule immobile», а поэт Филипп Супо помог ее отредактировать). Тцара был от поэмы в восторге и даже ее переиздал. Понятно, что Шаршун перезнакомился уже к тому времени со всеми столпами дадаизма — и с Арпом, и с Марселем Дюшаном (тем самым, который послал на выставку настоящий писсуар и пририсовал усы с похабщиной Моне Лизе), и с Максом Эрнстом. Шаршун теперь и сам выставлялся без конца с дадаистами — то в книжном магазине Форни, то в салонах, то в галерее Монтэнь. Иногда он привлекал к дадаистским спектаклям русских знакомых — скажем, критика Сергея Ромова, эмигранта еще той, настоящей первой русской волны в Париже, после 1905 года.