Входят лорд Ринтул и капитан Холлиуэлл. Актер, играющий Ринтула, – тот, что был в зале для завтрака – Джепсон, кажется? Они «заглядывают» в городок и говорят, что видят, как священник уговаривает толпу сложить оружие. Какая-то цыганка велит им сражаться. Холлиуэлл обещает Ринтулу до утра упрятать цыганку в тюрьму. Сомневаюсь.

Возвращается Гэвин. Ринтул его благодарит. Входит солдат. Главари восстания скрылись. Рассерженные Ринтул и Холлиуэлл уходят. Священник остается один.

Она вернулась, моя очаровательная Элиза. Глазея на нее, я совсем потеряю нить сюжета. Она слишком увлечена. Сейчас она не Элиза, она Бэбби – целиком и полностью. Должно быть, в этом ее секрет – полное отождествление с образом.

Ах да, забыл сказать, что на ней капор и длинный плащ. За ней охотятся.

– Помогите мне! – умоляет она священника.

– Изыди! – восклицает он.

Входят два солдата.

Забавно. Она хватает его за руку и на чистом английском говорит: «Представь меня, дорогой». Священник, Дисхарт, смотрит на нее, разинув рот. Она объясняет сержанту, что в такую ночь женщина должна быть «подле своего мужа». Священник лишается дара речи. Наконец приходит в себя. «Сержант, я должен сообщить вам…»

«Да-да, любимый, – торопливо перебивает она. – О той цыганке».

Священник сбит с толку, когда она указывает куда-то за сцену. «Она, крадучись, пришла оттуда, а потом убежала вон туда», – говорит она сержанту.

Дисхарт повторяет попытку.

– Сержант, я должен…

– Дорогой, пойдем домой, – перебивает она.

– Дорогая! – восклицает он.

Она улыбается.

Как я люблю эту улыбку.

– Да, любимый, – говорит она.

Солдаты уходят.

– Вы сказали, что вы моя жена, – говорит Дисхарт.

– Вы не возразили, – отвечает она.

– Да, не возразил, – мямлит он.

Она говорит, что возьмет вину на себя, если солдаты узнают о его «ужасном поведении». Он возражает. Он не хочет, чтобы она угодила в тюрьму. Потихоньку влюбляется. Разве это удивительно? В нее влюблен не один я, а вся зрительская аудитория. По залу, как волны, прокатываются вздохи обожания. Ее очарование неотразимо. Оно распространяется за просцениум. Она притягивает к себе публику.

Она дарит ему цветок, откалывая его от платья, – и уходит.

Не уходи, Элиза.

Гэвин смотрит на цветок. На сцену врывается человек, хватает цветок, бросает на землю. «Подними, если осмелишься!» – кричит он. Дисхарт поднимает цветок и, вдевая в петлицу, уходит. Занавес. Конец первого действия.

* * *

Антракт. Размышляю о ее игре. Она созвучна ее личности. Такая искренность. Честность. Сдержанность стиля. Никаких излишеств. Я опасался, что она будет играть в духе этой пьесы – напыщенно, цветисто. Этого нет. Никаких ухищрений. Она очень естественна. Не перестает поражать ее чувство комического. Она очаровательна и восхитительна, потому что кажется такой очарованной и восхищенной. Вокруг нее атмосфера лукавого веселья, буквально переполняющая зал. Ее кокетство проявляется в неожиданных вспышках. Она передает в игре уверенность в своих женских чарах, вполне отдавая себе отчет в уязвимости священника, – не поэтому ли ее так любит женская аудитория? Каждое ее движение пронизано пикантной утонченностью. То и дело чувствуешь, что затронуты новые струны, усиливающие впечатление. Присутствуют, без сомнения, все качества прекрасной трагической актрисы. И проявятся они естественным путем. Я не буду иметь к этому никакого отношения.

Что еще сказать? Что, как бы живо она ни исполняла свою роль, всегда остается чувство, что возможности ее раскрылись не до конца. Да. Как-то я читал одну книгу… нет, нельзя больше думать о таких вещах.

Ладно, только одно – это так к месту. В этой книге упоминается об энергетическом поле, излучаемом актерами и актрисами, – продолжении так называемой ауры. Это энергетическое поле, говорится в книге, может при определенных обстоятельствах (необычайное взаимопонимание между зрителем и актером) бесконечно расшириться и захватить всю аудиторию – о подобном явлении свидетельствует физика. Увидев Элизу, можно в это поверить.

Она вовлекла в свою ауру всех нас.

А теперь я…

* * *

Когда чей-то голос позвал меня по имени, я перестал писать и, оглядевшись по сторонам, увидел, что человек, забравший у меня билет при входе, протягивает мне сложенный листок бумаги.

– Это вам, сэр, – сказал он.

Поблагодарив, я взял листок, и мужчина ушел. Засунув авторучку и почтовую бумагу во внутренний карман сюртука, я развернул листок и прочитал: «Кольер, мне надо срочно поговорить с вами по поводу здоровья мисс Маккенна. Это вопрос жизни и смерти, так что не подведите. Я жду вас в фойе. У. Ф. Робинсон».

Послание меня потрясло. «Вопрос жизни и смерти»? Встревоженный, я встал и поспешил к двери по коридору. Что могло случиться с Элизой? Я только что видел ее на сцене, и она была ослепительна. Все-таки Робинсон чрезмерно озабочен ее благополучием.

Я вошел в фойе и огляделся. Никаких признаков Робинсона. Высматривая его повсюду, я прошел через людный зал – может быть, он ждет где-то в углу. Да помогут мне небеса в моей глупой наивности! Я не успел даже достать записку, когда ко мне приблизились двое здоровяков.

– Кольер? – спросил один из них, старший по возрасту, с выступающими желтыми зубами и густыми висячими усами.

– Да, – ответил я.

Он так сильно вцепился в мое правое плечо, что я с трудом перевел дух.

– Прогуляемся, – сказал он.

– Что? – уставившись на него, пролепетал я.

Каким же легковерным может быть человек! Даже и тогда я еще не понял.

– Прогуляемся, – повторил он, оскалившись в зловещей улыбке.

Он повел меня в сторону парадного входа, а его напарник так же больно схватил меня за левую руку.

Первой моей реакцией было изумление, второй – гнев на Робинсона из-за того, что он меня одурачил, и на себя, из-за собственной доверчивости. Я попытался высвободить руки, но хватка была железной.

– Я не стал бы сопротивляться, – пробормотал старший мужчина. – Если будешь упорствовать, пожалеешь.

– Точно, – подтвердил другой.

Я бросил на него взгляд. Он был моего возраста, чисто выбрит, с красными обветренными щеками. Как и напарник, он был крепко сбит, в слишком облегающем костюме. Он рассматривал меня бледно-голубыми глазами.

– Просто иди и не шуми, – добавил он.

Я отказывался верить в происходящее. Это было слишком смехотворно.

– Отпустите меня, – сказал я, с трудом сдерживая смех.