Я подошла. Заглянула. Худенький паренек курил в полном одиночестве.

– Послушай, можно к тебе погреться? – спросила я, мне действительно было холодно в одной джинсовой куртке и несчастном черном платье.

– Я не могу, – ответил он.

– Я же одна, грабить тебя не собираюсь. Мне бы кофе попить. Только не растворимого, а настоящего.

– Что же мне, пачку новую открывать?

Я протянула ему десятидолларовую купюру.

– Заходи, – он открыл дверь и впустил меня в теплое светлое пространство ларька. – Муж выгнал, что ли?

– Нет. Просто не спится. У тебя есть кипятильник?

Через некоторое время мы курили и пили кофе. Парень оказался умным, но страшно закомплексованным.

Когда кофе был допит, я попросила у него блюдце.

– Чего нет, того нет…

Пришлось выливать гущу в коробку из-под жевательной резинки.

С бьющимся сердцем я заглянула в чашку.

И увидела три креста.

– Ну ладно, мне пора, – сказала я и вышла на улицу. Я чувствовала за спиной взгляд паренька. Наверное, он подумал, что меня действительно кто-то выгнал из дома.

Я хорошо ориентировалась. И довольно быстро нашла дом Штрауха. Дом стоял тихий и неосвещенный. Конечно, было жутковато.

Я толкнула калитку и вошла во двор. Затем добралась в темноте до двери. Открыла ее беспрепятственно. Поднялась на второй этаж.

Откуда-то шел красноватый свет.

Я застала фотографа за работой.

Увидев меня, он сильно вздрогнул, но ничего не сказал.

– Извините, но мне необходимо с вами поговорить… Я понимаю, что сейчас ночь, что не время, но в жизни случается всякое…

Он стоял ко мне спиной и проявлял пленки.

Затем погасил красную лампу. Вспыхнул нормальный свет.

– Хотите, я вас сфотографирую?

– Вы уже знаете о Соне? – спросила я.

– Да, я только что от нее.

– Она хотела найти наследство Либенов и убила из-за этого несколько человек.

– Так вот почему сюда приехал Карл… – задумчиво произнес фотограф. – Садитесь, я сфотографирую вас на память.

Я села на диван, он поправил мои волосы, попросил снять куртку.

– Какое красивое на вас платье. Пришли бы вы ко мне лет тридцать назад, вы не ушли бы просто так. Но вы бы не пожалели ни о чем. Расслабьтесь и улыбнитесь. Вот так… Внимание – снимаю!

Он щелкал, а я расспрашивала его о Либенах.

Он рассказывал мне об этой семье, о том, как несправедливо было правительство к здешним немцам, которых выселили в 24 часа. Они уплывали на пароме, оставляя скот, который долго потом бродил по улицам… Но все это была беллетристика. Меня интересовал Отто Либен.

– Он увлекался гравюрами? – спросила я.

– Ничего подобного. Он увлекался скорее деньгами, золотом, бриллиантами. У него водились денежки, и он вкладывал их, как мог. Он вернулся в Маркс после войны. Тогда многие из их семьи умерли. Ему приходилось работать не покладая рук. А насчет гравюры, так это просто блажь. Приходит он как-то ко мне и говорит: у меня, мол, фотография есть, ее бы переснять да сделать так, чтобы она подольше сохранилась. Ну я ему и отвечаю, что фотографию сохранить сложно, она со временем желтеет. Может испортиться и пленка. Я спросил его тогда, что же это за фотография такая, которой он так дорожит. А он мне и отвечает, что, мол, он все равно уедет отсюда – рано или поздно, – и хотелось бы прихватить с собой что-нибудь на память об этих местах. Я удивился, помню, потому что в те годы о выезде за границу не могло быть и речи. Вот и посоветовал я ему, в душе посмеиваясь, конечно, заказать гравюру или что-нибудь в этом роде.

– Ну и что, он заказал?

– Заказал.

– А вы ее видели?

– Видел. Я и сейчас на нее каждый день смотрю. Он перед самым отъездом в Германию решил сдать ее в музей, потому что везти ее было сложно, железка все-таки. Думаю, что он увез ее фотографию…

– Ну что там было, на этой фотографии, и где же сейчас гравюра? – Терпение мое было небезграничным.

Штраух горько улыбнулся.

– Не поверите. Ничего особенного не было на этой фотографии. Если мне не изменяет память – это снимок города, сделанный с высоты водонапорной башни. Хотя получилось что-то похожее на узор, рисунок. Каждый мог увидеть в нем что угодно. Знаете, как это бывает, когда смотришь на проплывающие по небу облака: один видит верблюда, другой – дракона, а третий – кисть винограда.

– Так что же стало с гравюрой? Она до сих пор в музее?

– Нет. Там, очевидно, сочли, что это никакое не произведение искусства, и передали в Дом пионеров. Тогда у нас еще были пионеры, слыхали о таких?

– Значит, она теперь в Доме пионеров? – Мне уже хотелось запустить чем-нибудь в Штрауха.

И тут он истерически захохотал. Затрясся весь, обхватил своими коричневыми пальцами голову.

– Была фотовыставка – я недавно рассказывал Карлу, – ну и мне вручили приз. Да-да, ту самую гравюру. Да вот она, – Штраух повернулся и махнул рукой в сторону окна.

Я подошла к стене и среди множества репродукций и фотографий, вставленных в рамочки, увидела небольшую гравюру.

Вдруг стало необыкновенно тихо.

Я обернулась назад и увидела Штрауха с открытым ртом, замершего на диване.

Он был мертв.

Думаю, что у него не выдержало сердце. Соня, лишив жизни себя, укоротила жизнь и ему.

Я подошла, сделала так, чтобы лицо его приняло нормальное выражение, закрыла ему глаза и уложила на диван.

Хотелось скорее уехать из этого тихого, но полного ужасов и смертей города.

Я сняла гравюру, спрятала ее на груди под курткой, вышла из дома и почти побежала по розовеющей от первых рассветных лучей солнца улице.

Я так надеялась хоть немного поспать, прежде чем расскажу Саше Берестову и всем остальным о своем открытии.

Но перед гостиницей стояла «Скорая». Пахло дымом.

Я не на шутку испугалась. Неужели опять произошло что-нибудь страшное?

Я вбежала в гостиницу и увидела заплаканную администраторшу.

– Что случилось? – спросила я.

Она только открыла рот и собиралась было ответить мне, как я увидела спускающегося по лестнице Вадима, которого вели два милиционера. Лицо Вадима было разбито, лоб в чем-то похожем на копоть. Наручники. Все как положено. Что же такого он натворил, ведь не для него же вызвали «Скорую».

Когда мы с ним поравнялись, я поняла, что этот человек, потеряв Соню, потерял все. Такой сильный, огромный, он был выпотрошен изнутри.