Ты сейчас звучишь как двойник своих героев в фильме «Заложники». Люди делают то, чего они не могут не сделать, даже понимая риски, опасность, возможность облажаться. Несмотря на это, продолжают туда двигаться. Выходит, ты снял очень личный, чуть ли не автобиографичный фильм.

Мой любимый режиссер — Фрэнсис Форд Коппола. Мы знаем много фильмов о мафии и о жизни мафии, но его картины необычны: они не просто о бандитах, они о семье. И этим ценны. Когда мой герой выбегает в последний раз из дома, прощаясь, и у него нет возможности сказать людям правду, куда и зачем он уезжает туда, откуда, наверное, нет возврата… Конечно, это мои отношения с мамой. Я иногда чувствую, что здесь я чужой, грузин, а в Грузии я русский. Эта невозможность себя найти… Это не значит, что я не люблю жить здесь или в Грузии. Но я ограничен даже в своих высказываниях и оценках. И там и здесь мне кажется, что скажут: «Не нравится — вали».

Но это ведь как наркотик — нравиться публике! Особенно когда ты точно знаешь, как понравиться. Ты так делал «Любовь с акцентом» или «Жару». Трудно было от этого отказаться?

Там было не только желание нравиться. Вот я лечу рейсом Тбилиси — Москва и встречаю девушку, которая говорит: «Я поехала в Грузию после твоей картины. Влюбилась в твою страну. У меня теперь ребенок, потому что познакомилась я там с человеком…» Так что «Любовь с акцентом» тоже была личным фильмом, даже «Жара» выражала мое мироощущение тогда. А сейчас оно изменилось. У меня родилось двое детей, а еще до этого была Маруся — так что теперь у меня трое детей. У меня есть определенная тревога, в какой стране они будут жить, как они будут расти. Я хотел бы их оберегать от многого. В то же время за пять-шесть лет я потерял родителей: полное ощущение, что ты выходишь на передовую и сам должен справляться со своей жизнью.

Всё в определенный момент сошлось: профессиональный опыт, потребность говорить на тему, которая меня волнует. И, может быть, очень личная история, когда ты своим детям хочешь рассказать, откуда ты родом.

А почему для того, чтобы рассказать детям, откуда ты родом, ты берешь одну из самых болезненных и табуированных историй всей советской Грузии?

Я сам должен знать, откуда я. Я обращаюсь к прошлому, потому что даже сейчас понимаю, как многого боюсь. Я должен преодолевать свои страхи, я должен научиться формулировать, я должен искать. У меня должна быть потребность чего-то большего, чем просто блага материального. В разные периоды жизни мы по-разному формулируем для себя, что такое свобода. Когда мои дети радуются советским сказкам, смотрят советские фильмы, слушают советскую музыку, им еще показывают фильмы про наши спортивные достижения… у них может сложиться впечатление о сказочном мире. А этот мир в их сознание проникает лишь за счет таланта тех людей, которых в это самое время не особо ценили, многих из них притесняли. Поэтому мне важно… Безусловно, не дай Бог, чтобы они смотрели сейчас эту картину. Но мне важно с ними поговорить на эти темы. Мой отец, абсолютно смелый человек, был руководителем всесоюзной здравницы в Боржоми. Во время войны этот же санаторий вместо туристов был заселен беженцами, каждый раз папа кого-то разнимал… Кто-то его не простил, и они ворвались с автоматами в номер, где мы жили, и кричали, что хотят убить отца. Он пошел [к ним], не испугавшись, он был очень смелый. Но как только дело касалось оценки действий власти — я помню его страх. Его опасения, что, если я наговорю чего-то лишнего, это может повлиять на мою карьеру. Мы в этом состоянии были воспитаны. Эти страхи тянулись, наверное, с 1937 года.

Существовал некий общественный договор о жизни по двойным стандартам. Даже внутри семьи. Мои герои, максималисты-дети, которым шестнадцать-семнадцать лет, не понимали, где папа настоящий. Там, где он покуривает контрабандное «Мальборо», сидит одетый в одежду, которую приобрел на черном рынке, и высмеивает прогнившую систему со своими друзьями? Или когда он же утром, гладко выбритый, встает на трибуну и говорит о достижениях советской власти?

То есть для тебя это фильм о преодолении страха?

Путь, не фильм. Для меня этот путь очень важный. Я чувствовал присутствие некоей высшей силы: иногда всё шло наоборот, я был в полном раздрае и при этом чувствовал, что какая-то сила мне помогает. Появлялись такие люди, от которых я никогда помощи не ожидал… А еще, когда я сидел и читал материалы дела, пропускал через себя, мне становилось страшно от того, какой мир действительно хрупкий. Наверное, картина в большей степени про это.

«Заложников» уже обвиняют в том, что героям не хватает мотивировок. До какой степени осознанно ты вместе со сценаристом Лашей Бугадзе шел к этой «необъяснимости»?

Для меня было принципиально важным, что нет единственной мотивировки, которая оправдывает этот безумный трагический шаг. Это был ключ, решение. Ребят, я тоже читал эти книги — как написать хороший сценарии, какая мотивировка должна быть у героя и так далее. Это не истина. А интересная картина рождается только между жанрами. Помню, у Тарковского, по-моему, в «Запечатленном времени» я читал, что иногда это упрощение жизни обкрадывает саму жизнь. Для нас с Лашей принципиально важно было сосредоточиться на психологизме и атмосфере, чтобы зрителя погрузить в эту среду, чтобы он сам — может быть, по-другому! — решил, хочет ли жить в такой стране или нет.

«Заложники» — фильм исторический. Но ведь мы живем сегодня в другой России и другой Грузии. Значит ли это, что желанной свободы мы добились? Почему-то этого оптимистического вывода в картине нет. Наоборот, чувствуется нарастающая тревога и ощущение «здесь и сейчас».

Каким-то образом фильм рифмуется с сегодняшним днем, и не только — будет и завтра. Это же не попытка рассказать, какой был плохой Советский Союз. Мы можем жить в разных странах и в разные периоды истории, но особо не меняемся при этом. Я, когда готовился к фильму, читал не только исторические материалы, но и «Бесов» Достоевского. И когда это было написано? Или «Письмо отцу» Кафки, из которого я понял: вот что такое отношения между сыном и отцом. Что ж, если «Заложники» будут рифмоваться с сегодняшним днем, это очень плохо. Не для фильма, а для нас, сегодня живущих здесь.

Чувствуется, что «Заложники» — по-настоящему командная работа, в которой и актеры, и оператор были не только исполнителями режиссерской воли.

Мне посчастливилось, что оператором был Влад Опельянц. Хотя есть много мастеров, которые хорошо поставят свет. Просто энергетически мы с ним совпали. Мы, как малые дети, прыгали после каждого дубля от радости. Ни один человек не стоял на площадке формально. Допустим, художник по свету Саша Егоров — он читал всё, те же документы, что и мы со сценаристом. Всеобщая вовлеченность в процесс — это самое важное. Не было ни дня, чтобы съемка заканчивалась и мы не собирались вместе с группой. Выпивали, беседовали на разные темы, но никогда, ни на секунду, нас не отпускало главное. Мы жили картиной всегда.

Эти молодые люди действительно, без всякого пафоса скажу, пропустили через себя трагедию всю этих ребят и пассажиров. Я как продюсер понимал, что будет остановка съемок — но когда Ираклий Квирикадзе, исполнитель главной роли, меня просил прерваться на десять дней, чтобы он поголодал и понял состояние прототипа своего героя на суде, — согласился. Кто-то скажет: «А где актерская техника?» Нет никакой техники. Или ты живешь полностью в этой атмосфере, или нет. Ребята после съемки поднялись в павильон в самолете сделать на память фотографию. Они не смогли три минуты там продержаться, настолько ужасна была атмосфера! Не смогли улыбаться перед камерой в этих же костюмах.