В статье наших авторов нет ни одного упоминания об эволюции человека. Не упоминаются и предки человека, даже в виде таких обтекаемых конструкций, как «дочеловеческий» или «проточеловече-ский», которые мне иногда приходится использовать ввиду сегодняшнего неопределенного состояния палеоантропологии. Нет ни намека, ни малейших предположений о времени и месте. Я привык жаловаться на лингвистов, которые пишут так, будто некий язык X, носителем которого являлся вид У, эволюционировал на планете Ъ в период времени Т; но здесь два автора были биологами.

Если уж об этом зашла речь, в статье было крайне мало о той Эволюции, которая пишется с большой буквы. Вместо этого позиция авторов имела много общего с подходом Чарльза Хоккета (Charles Носкеtt), предводителя лингвистов своего времени (и по случайности — мишени для нападок сторонников Хомского на всем пространстве его чисто лингвистических теорий). В 1960 году Хок-кет разделил язык на тринадцать составляющих, из которых все, кроме одной или двух, как он утверждал, могут быть найдены у других видов (Хаузер положительно отозвался о работе Хоккета в своей «Эволюции коммуникации»). Основное различие заключалось в том, что Хоккета заботили возможности языка: произвольность, семантичность (способность к передаче определенного значения), культурная преемственность и тому подобное. А Хомского, Хаузера и Фитча привлекали языковые механизмы (или те механизмы, которые были использованы в языке, если проводить последовательную аргументацию): способность различать звуки речи, обращаться с системами простых правил, усваивать концептуальные представления, способность к голосовому подражанию и так далее. Хотя бы это явилось улучшением. Но в обоих случаях с языком обращались, как со списком покупок: добудьте все эти дивные продукты, смешайте их — и язык готов.

Основополагающим как для подхода Хоккета, так и для Хаузера — Хомского — Фитча явилось допущение, что возможности или механизмы, которые они выделяют, представляют собой кирпичи, из которых язык и построен. Такое допущение весьма подозрительно, как показывают некоторые случаи: например, специалистов по эволюции языка призвали изучать длину голосового тракта у птиц и приматов, хотя птицы весьма далеки от человека, а приматы вообще не способны производить звуки, необходимые для устной речи, что является общеизвестным фактом. Но основная ошибка заключалась не в том, какие именно ингредиенты внесены в список, ошибочна сама идея такого списка.

Давайте представим нечто, что мне кажется весьма неправдоподобным, — что какой-то разновидности прачеловека удалось приобрести полный набор компонентов: собраны все предпосылки, все средства, присутствует каждый потенциально лингвистический механизм из списка Хаузера — Хомского — Фитча. И что теперь? Как все эти механизмы, включая те, которые никогда не использовались для коммуникации, сольются в единое целое? Что заставит их объединиться? Уж коль скоро все эти механизмы заняты чем-то другим, может быть, наши пращуры и продолжат заниматься этим чем-то, проживут свою жизнь, как другие нормальные виды и не будут развивать никакого языка?

Так что, даже если представить себе чудесное создание, которое накопило-таки все требуемые предпосылки, это не поможет авторам ответить на заглавный вопрос своей статьи: как возникла языковая способность? Но, скорее всего, чудесное создание никогда и не существовало, потому что некоторые механизмы, внесенные в список, найдены у животных, которые не являются предками человека. Например, доказано, что тамарины могут различать звуки речи так же хорошо, как человеческие дети. Но у шимпанзе, как считается, слух развит плохо: существует предположение, что даже будь они способны производить звуки речи, неспособность к их различению предотвратила бы всякое развитие звучащего языка. Так что по меньшей мере часть необходимых предпосылок не могла попасть в доставшееся нам генетическое наследство: было доказано лишь то, что под влиянием окружающей среды биологические виды могут развить такие способности.

Здесь я предлагаю рассмотреть такой вид, который начинает развиваться, имея лишь некоторые из требуемых предпосылок, а остальные приобретает по мере того, как складывается языковая ниша.

Почему такому большому количеству людей так трудно постичь эту идею? Я думаю, это происходит из-за неверного понимания того, как функционируют гены. Широко распространена вера в то, что гены незыблемы, что они содержат конкретные требования, не подлежащие обсуждению. Когда я предположил, что биологическая программа языка является причиной сходства креольских языков, люди подумали, что, если найти пару креольских языков, которые не содержат предсказанных черт, это послужит неопровержимым аргументом против моей идеи. Пластичность генома является одним из наиболее недооцененных фактов в науке. Чтобы прочувствовать это, представьте себе следующее: у нас всего в два раза больше генов, чем у мухи-дрозофилы, причем по крайней мере 10 % этих генов у нас и у мухи одинаковы. И много ли у нас с дрозофилой общего в том, что касается внешности или поведения? Да почти ничего. Сфера действия любого гена невероятно широка и неопределенна, одни и те же гены могут проявлять себя самыми различными способами. Так что экспрессия какого-либо генома лишь частично зависит от функции каждого отдельного гена. Частично сказывается влияние контекста — с какими окружающими генами приходится взаимодействовать каждому из них; другая причина кроется в особенностях ниши, которую гену предстоит занять или сконструировать. С уверенностью можно утверждать лишь то, что те гены, которые мы разделяем с дрозофилой, совершают очень разную работу в мухе и в нас.

Хаузер и я

Что заставило Хаузера и его коллег, получивших возможность с помощью «Компаса науки» указать путь погруженным во мрак специалистам по эволюции языка, выбрать такое контрпродуктивное направление?

Явилось ли это неизбежным результатом вышеописанного компромисса или сработал какой-то другой фактор? Снова обратимся к истории.

В 1996 году журнал Nature (британский аналог Science) попросил меня написать отзыв на книгу Хаузера «Эволюция коммуникации». После того как отзыв был опубликован, Марк прислал мне дружеское, слегка укоряющее письмо, в котором он недоумевал, почему почти половину обзора я занял разговором о языке. Мой ответ состоял из двух частей. Во-первых, я отметил, что раз редактор Nature обратился с просьбой рецензировать эту книгу именно ко мне, а не к какому-ни-будь специалисту по коммуникации животных или к профессиональному биологу, то причиной этому, скорее всего, послужило мнение редактора о том, что именно является важнейшей частью книги. Во-вторых, вероятной причиной, по которой редактор пригласил лингвиста, а не биолога, была та, что в книге, посвященной обзору коммуникации животных с позиции эволюции, уделялось беспрецедентное внимание языку.

Безусловно, с формальной точки зрения человеческий язык представляет собой одну из форм коммуникации животных, хотя в этом классе он — одинокая белая ворона. В книге такого типа, конечно, найдется место краткой главе, перечисляющей основные отличия человеческого языка от других элементов класса. Но вы уж точно не ожидаете увидеть (а мне, лингвисту, и в голову бы не пришло написать) такую книгу по коммуникации животных, которая, после коротенького вступления, разразилась бы сорока страницами, посвященными критическому анализу того, что имели сказать об эволюции языка пятеро лингвистов и двое биологов, потом посвятила бы двадцать восемь страниц тому, как работает язык, разнообразив текст сравнениями языка с другими системами животных и завершаясь дюжиной страниц о том, как бы создать новую систему коммуникации, которая имела бы по меньшей мере несколько свойств языка.