Проблема не в том, как ты выстраиваешь свои отношения с властью. Это всегда можно сделать. Главный вопрос — как жить с людьми. Что бы там Шаламов ни говорил про отрицательный лагерный опыт, для меня это был важнейший опыт нормального человеческого общения с обыкновенными людьми, которые жили вокруг меня по всей стране.

После освобождения я вернулся и стал писать статьи для «Словаря русских писателей», XVIII век, кажется, тогда выходил, слава богу мне помогли добрые люди, потому что с работой тяжело было. А потом началась новая эпоха и совершенно другие, молодые люди придумали создать «Мемориал». И совершенно естественно, что я к ним потом присоединился и стал жить среди них, хотя они были немножко такие патетические, а я все время говорил, что самое главное — научиться писать карточки. Наверное, это казалось им легким бредом. Но у меня была своя идея. И я до сих пор так живу.

Помню, как мне маленькому мать показала свидетельство о смерти отца, где было написано, что он умер от инфаркта. Но я-то знал, что он был арестован. Дети на улице в поселке, где мы жили, поскольку нас не пускали в Ленинград, кричали: «Твой отец в колонии, твой отец в колонии!» Меня уже тогда поразило: вот бумага, государственный документ, а в нем вранье. И вот это вранье в официальных источниках привело меня к тому, чем я занимался, к памяти о людях, которые ее достойны, а потом и к «Мемориалу».

Диссидентское движение состояло из очень разных людей с очень разной мотивацией. Если говорить о моих друзьях, о Ларисе Богораз, Сергее Ковалеве — это люди, одушевленные идеей права. Но я, например, не очень понимаю, как можно российское сознание сделать правовым. Ведь дело не только в том, что власть у нас плохая и ничего не понимает, а в том, что наши сто пятьдесят миллионов граждан в этом смысле точно такие же, как власть.

Был в моей жизни такой эпизод. Я первый раз оказался в камере, шел второй месяц моего пребывания там, и у меня со всеми были хорошие отношения. Пока туда не загнали специальных людей, которые должны были на меня надавить. А со мной сидел такой здоровенный замечательный парень, вор-форточник Славка Михайлов, с которым мы подружились. Он был огромный, но страшно ловкий и веселый. Воровал что-нибудь по мелочи, но обязательно забирал гитару и оставлял себе. Мы сидели вместе, двенадцать человек в крохотной камере «Крестов», которая раньше была одиночкой. По четвергам нам давали любимое мое блюдо, в «Крестах» его называли «рыбья могила», что-то вроде супа из рыбных костей. И тут нам приносят эту похлебку, а она тухлая.

Народ возмущается. А я говорю: «Давайте напишем заявление прокурору». Это был тот случай, когда я выступил правозащитником, потому что понимал, что если будет бумага, виновных накажут и в конце концов у нас появится нормальная еда. В следственной тюрьме такие вопросы без рассмотрения не оставляли. Но сокамерники мои смотрели на меня как на сумасшедшего. А Славка взял миску с супом, подозвал этого парня, который еду разносит, и через кормушку, такое отверстие в двери, опрокинул ему на голову эту горячую тухлую рыбу. В камере восторг, парень орет, менты нас всех вытащили и дальше бог знает что происходило.

А ведь этот вопрос можно было решить в правовом поле, и я знал, как это сделать, но сознание требовало понятного наказания для человека, который сделал тебе гадость, принес испорченную пищу и, значит, был виноват. Вот это наше обыденное право, мы им пропитаны насквозь.

Весь смысл того, чем я занимаюсь сейчас, — это попытка не только исторического, но и правового анализа разного прошлого. Суть «Мемориала» в том, чтобы смотреть на прошлое через призму защиты прав человека, а на сегодняшний день — через историю, и так далее. Но если говорить о своем, личном, я не стал в те годы правозащитником, потому что не такой я, как Сергей Адамович или Лариса Иосифовна. Но хорошо, что идеи их живут и должны когда-нибудь уже победить. А для меня еще одной очень важной темой диссидентства было зарождение гражданского общества. Оно дает человеку независимость и отстаивает его права на реализацию своей жизни, дает ему ощущение свободы. Человек — единица истории, но самое главное для человека не быть униженным, сохранить себя и быть собой. Вот во всем этом и кроется символическое значение диссидентства.

Я воспитывалась в советской школе конца 1960-х — начала 1970-х. Когда нас принимали в пионеры, я еще вполне воспринимала эту пропаганду. А вот в шестом классе у меня начались проблемы. Нас, школьников, слишком накачивали этой пропагандой, и я почувствовала ее фальшь. Сначала мне сделали замечание, почему я не ношу пионерский галстук, и я на это резко ответила. Потом я закрасила контурную карту в черный цвет. Меня вызвали в учительскую и прорабатывали.

Кроме того, мой отец построил дом рядом с Москвой, и я начиная со второго класса жила в уединении на лесном участке и много читала. Особенно русскую классику. И красота природы, красота русской поэзии шли вразрез с официальной пропагандой, которую пытались вдолбить в нас в школе. Поэтому я почувствовала отвращение.

Родители понимали, что в стране происходит. Они, например, читали «Доктора Живаго» по-французски, потому что русского текста не было, а им удалось достать на французском языке. Но отец вступил в партию, потому что иначе его бы не выпускали за границу. Он в какой-то момент пытался со мной поделиться своей жизненной философией и убедить меня, что так правильно, что есть некий собственный, внутренний, автономный мир, который никак не должен соприкасаться с системой. Но не надо вступать с системой в конфликт, потому что это бесполезно. Конечно, он за меня волновался и переживал, когда я лет в четырнадцать уже пыталась написать что-то вроде листовок.

К тому времени, лет с двенадцати, я знала о сталинских репрессиях. Мой дед, отец мамы, работал в газете «Правда», я открыла его архивы и увидела газеты тридцатых-сороковых годов. На меня произвело впечатление изобилие упоминаний о Сталине в газетах, фантастическое, ненормальное восхваление. Потом я узнала о XX съезде, о том, что культ личности был разоблачен. А потом, когда я училась в седьмом классе, выслали Солженицына. Я к тому времени о нем знала только то, что есть некий человек, который изучает историю сталинских репрессий. И вот когда началась травля Солженицына, со мной и случился переворот: как так — писателя изгнать из страны? Я стала слушать зарубежные радиостанции. Узнала о том, что в стране есть политзаключенные. Узнала об академике Сахарове.

В своем окружении, среди школьных соучеников я чувствовала себя в одиночестве. Поколение шестидесятников — это люди, которые меня лет на пятнадцать-двадцать старше. А в нашем поколении нас были единицы, но мы как-то находили друг друга, обменивались самиздатом. Я еще школьницей сдружилась с Викой Любарской, у которой отец тогда сидел в мордовском политическом лагере. Мы искали и людей, мыслящих иначе, и запрещенную литературу. Постепенно в моем окружении появились верующие люди, религиозный самиздат, читали Бердяева, Свентицкого. Я крестилась в восемнадцать лет у священника Дмитрия Дудко. Когда отца Дмитрия арестовали, мы пытались организовать разные формы протеста в его защиту.