– Нихт шиссен! – вскидываю руку. – Опустите автоматы, они здесь не помогут.

– Да? – недоверчиво спрашивает фельдфебель N. – А мы подумали…

– Нас туда все равно не пустят. Мы – другие.

– Но я-то не другой! – кипятится Петр. – Я свой!

Он опять принимается колотить в дверь, и тут деревянная постройка слегка приподнимается. Зависнув над землей, церковь вроде как задумывается, затем начинает медленно уходить вверх. По рядам туристов и солдат прокатывается дружное «Ах!»; и вот уже все задирают головы, пораженные. Когда первый шок проходит, опять начинается треск фотоаппаратов, а какая-то испуганная тень все-таки стреляет одиночным. Пуля бьет в старый каменный фундамент, обросший зеленым мхом (церковь взлетела прямо с фундаментом!), не нанеся постройке никакого вреда. Внутри церкви слышно дружное пение, поют то ли псалом, то ли некий православный хорал – торжественный и величавый. Понятно: готовятся к встрече с Создателем. Думают, что уже не вернутся в этот грешный мир, что церковь стала ковчегом для избранных, а мы, оставшиеся внизу, должны с болью и завистью глядеть на парящее в небе сооружение, напоминающее свифтовскую Лапуту…

Заметив в толпе Франца, я уже не удивляюсь. Что? Ты привел сестру бывшей жены?! Где же она?! Именно из-за нее я снял ногу с подножки вагона, покажи ее!

– Вот она, – говорит Франц.

Из-за его спины выходит женщина, чьи черты лица знакомы и одновременно незнакомы. Что же, говорю, настало время обсудить наши проблемы, так сказать, вступить в цивилизованный диалог. Посмотри на этих лапутян, какие они бедные и несчастные, не сумевшие обустроиться в этом мире и потому улетевшие в другой…

Вера молча указывает вверх, но я отмахиваюсь: вижу, пусть улетают! У вас говорят: «бог с ними», здесь это выражение очень уместно. Вера опять тычет пальцем в небо, и тут я замечаю Нормана – он тоже вверху, парит в сиянии утренних лучей в сторонке от церкви, зависшей на высоте древесных крон.

– О, Норман! – хлопают в ладоши англичане. – Норману гип-гип – ура!

– Норман, ком цу мир! – вздымает «шмайсер» лейтенант NN. – Спускайся вниз, будешь наш фюрер!

Задрав голову вверх, Франц размазывает по лицу слезы радости, один лишь Петя-Петр, униженный и оскорбленный, занят не парящим в воздухе Сверхчеловеком, а бутылкой.

Внезапно церковные двери раскрываются, и оттуда машут рукой: Норман, давай к нам! Будешь еще одним чудом, да что там – затмишь собой все здешние чудеса! Только Норман не двигается с места, лишь грустно взирает на жалкие человеческие потуги обрести нечто высшее – и вместе с тем зримое, осязаемое, доказывающее: Бог с нами! Не-ет, говорят противники, с нами! Гот мит унс! Какой еще «Гот»?! Он для вас не Бог вовсе, а человекобог – считай, человек. Вы его использовать будете, вам же печной горшок нужен, а не Аполлон!

Печной горшок с Аполлоном – это опять из русского автора.

– Автора зовут Пушкин, – доносится сверху. – Про лешего и про чудеса тоже он написал, и вообще он здесь главный.

– Да? – я прокашливаюсь. – Но для меня главный – ты.

– Я это знаю. Но здесь ведь тоже происходят чудеса. Или они тебя не впечатляют? Ты не веришь в миро, что сочится из креста? Или думаешь, что иконы не могут обновляться за одну ночь?

– Могут, наверное. Мне тоже хочется чуда, иначе я бы давно тебя забыл. Но ты был живым чудом. С тобой можно было говорить, ты мог что-то сделать в жизни, ну, если бы не определенные обстоятельства…

– Понимаю. А здешние чудеса?

– Они вне жизни. Почему? Почему у них жизнь отдельно, а чудеса – отдельно?

– Ты еще про суп вспомни и про мух, – обиженно говорит Петр. Он опорожнил бутылку и теперь полон агрессии.

– Между прочим, у нас святого Николая называют Чудотворцем и Угодником, а у вас? Вы же его в Николяуса превратили, в Деда Мороза, грубо говоря. Он у вас подарки по домам носит, как посыльный из супермаркета! А? Будешь спорить? Если будешь, то я тебя отстираю! Я всех отстираю, ясно тебе?!

Ночное сновидение, как всегда, сплетается тонкой нитью с утренней жизнью, что копошится где-то внизу.

– Я отстираю, Таисия Ефимовна! – слышится голос Зои. – Я все вам отстираю!

Я лежу на печке, здесь тепло и уютно, так что не хочется вылезать из-под одеяла. Осторожно отодвинув занавеску, вижу Зою, она яростно мнет белье в огромном тазу. Мнет, отжимает и перекидывает в другой таз, для полоскания.

– Как новенькое будет, слово даю!

– Да ладно тебе… Я ж понимаю, сама так мучилась. Мой прямо сгорел от водки, как свечка сгорел! Теперь лежит на кладбище, отдыхает, а я тут за двоих ишачу…

К полудню моя миссия завершена. Позади остались трехчасовая служба, запахи ладана, песнопения, крестящаяся Зоя, Петр с опущенной головой, склонившийся над ним отец Варлаам, хоровое чтение символа веры, причащение хлебом и вином, толчея возле святынь, ведь каждому требовалось приложиться, так что я, пришелец, решил им не мешать. Помимо деревенских, на машинах приехало десятка три паломников, в итоге в крошечной церкви оказалось даже тесно. Приезжие и местные выстроились в очередь к кресту, затем к иконе с лилиями, завершало же акт приобщения целование обновленной иконы Николая Чудотворца. Мне никогда не нравился обычай целовать икону, особенно после поцелуев множества других ртов. И поглощение святых даров из одной ложки не нравилось, но, как они говорят, со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

Передача иконы-сироты прошла на удивление буднично, да и отец Варлаам был какой-то простой, не соответствующий ажиотажу вокруг здешних святынь.

– Не жалко расставаться? – спросил он.

Я пожал плечами: это не моя собственность, можно сказать, я лишь курьер. Был ли я искренен? Не совсем: мы с этой живописной доской много чего пережили, и легкое сожаление все-таки шевельнулось.

– Не жалей, – сказал отец Варлаам. – Мудрые люди говорят: все, что отдал – твое. Здесь она, глядишь, тоже преобразится, нам ведь и Николу так же в дар преподнесли. Закопченная была иконка, а сейчас прямо сияет, любо-дорого посмотреть…

Он заговорил об ученых, приезжавших из московского ботанического института, чтобы исследовать лилии, оживающие без воды и воздуха; а люди подходили, прикладывались к руке, и для каждого находился маленький целлофановый пакетик с ваткой, пропитанной миром.

Я тоже взял ватку, теперь нюхаю, напитываюсь сладковатым запахом. Я не еду обратно с Зоей и Петром, думаю, меня подкинет кто-нибудь из паломников. Не хочется слышать, как опять начнут ругаться, я буду очень этим разочарован. Я все же надеюсь, что чудо произойдет, в эту семью придет мир и покой, и серая мгла отступит, рассеется, как утренний туман…

В воскресенье в форточку залетела синица. Ринулась на волю, но прозрачная преграда оказалась непреодолимой: птичка ударялась в стекло, раз за разом соскальзывая на подоконник. Лишь когда силы кончились, она уселась перед стеклом, устало раскрыв клювик, так что можно было взять ее в руки и выпустить наружу…