– Нате, суки, зачитайтесь!..

После утренней каши за мной приходят.

– Новиков!.. Без вещей на выход.

На пороге улыбчивая, молодая женщина в погонах рядового.

– Валька. Хорошая тетка, – шепчет Терняк, – на отпечатки и на следствие водит.

Идем через коридоры, лестничные пролеты в другой корпус.

– Куда ведете, не на расстрел?

– Рано. Сначала сфотографируем.

Фотостудия – помещение камерного типа со стоящим в центре треногим аппаратом и кашляющим фотографом.

– Сидеть, не шевелиться, глядеть прямо в объектив. По команде повернуться в профиль.

Снимок, вероятно, очень удался. Судя по тому, сколько раз конвоиры и работники тюрьмы его обрывали с личного дела, фотограф уловил главное– великую разницу между внешностью вольного и подневольного. Перефотографироваться пришлось без счету раз, а растиражированные и увеличенные снимки моей лысой физиономии пользовались большим спросом на Арбате.

Вошел какой-то старшина.

– Ну что, Новиков, пойдем на пианино играть? На воле играл? У нас тут лучше, хе-хе… Такие пианисты бывают – у-ух… Пошли за мной.

Отпечатки пальцев снимают неторопливо и тщательно. Палец держат двумя руками, прижимают к доске, обмазанной черной липкой краской. Покатывают как сосиску, затем плотно прислоняют к бумажному листу, в место, очерченное квадратиком. Под каждым – наименование пальца и руки. Документ подписывают и подшивают к делу, после чего дают кусок мыла с дустом.

– Отмывай. На сегодня все.

На обратном пути пытаюсь что-то спросить у конвоира Вали.

– Не разговаривать, а то ключами как дам по башке!

Женщина, безусловно, добрая – только пообещала. А ключи – величиной с гаечные.

Наша камера по отношению к другим имеет очевидное географическое и техническое преимущество – находится в тупике, в самом конце коридора, а потому любые приближающиеся шаги слышно издалека. Внизу, во дворе – тоже тупик. Поэтому охрана под окнами показывается редко. Кроме того, не в каждой камере решетка и зонт позволяет «навести коня», основная задача которого – доставка переписки между подельниками, содержащимися в интересах следствия в строгой изоляции, в разных корпусах. Но почта и телеграф работали, и за несколько дней можно было отыскать друг друга. Через нашу камеру проходил «Великий почтовый путь» спецкорпуса. Первый почтальон – баланд ер. Второй – Петруха на «верхотуре». Потом через соседний корпус – в следующий. И так далее, пока не попадет к адресату или к операм. Часть маляв пропадала или падала подобно птицам, на дальнем перелете. Но что-то доходило, а потому всегда была надежда.

После обеда опять пришла добрая Валя. Улыбаясь и постукивая циклопическими ключами, возвестила:

– Новиков… Без вещей. В санчасть.

– Попроси колес, сонников попроси… Скажи, спать не можешь, – в самое ухо шепчет Нахимыч.

– Этаминалу натрия попроси, – шепчет в другое Петруха.

Врач – милый молодой дядя в белом халате поверх формы.

– Венерическими болезнями не болен?

– Нет.

– Какими болел? Жалобы на что-то есть?

– Есть. Сплю плохо…

– Туберкулезом не болел?

– Нет.

– Сифилисом, желтухой?

– Нет. Все нормально. Только спать не могу.

– Колес надо? Так и скажи, мол, надо колес, хотим в камере раскумариться. Правильно я говорю?

– Не совсем.

Доктор слушает сердце, легкие, смотрит в горло и делает заключение:

– Здоров. Раз хочется кайфовать – значит, здоров.

Склоняется над журналом и что-то размашисто пишет.

– За что попал-то?

– За песни.

– Погоди, так ты тот самый? Так остригли, что и не поймешь.

– Тот самый.

– А-а-а… А я-то думаю, чем на обычного не похож? Песни знаю, очень нравятся. Чай будешь?

– Ради такого случая.

Через полчаса беседы вызывает Валю.

– Что, говоришь, спишь плохо? На вот, никому не показывай, – сует мне в кулак упаковку из нескольких таблеток, – если вдруг заболеешь или мало ли чего – просись на прием в санчасть. Скажешь, доктор так велел.

Помня нрав конвоирши, обратно иду молча. Неожиданно в спину:

– Ну что, какую болезнь нашли?

– Сифилис и бешенство.

– Сейчас как дам ключами по башке!..

Вечером, после проверки, «раскумариваемся». Все трофейные таблетки – на полкружки кипятка. Пьем по кругу.

– Не-е, с шести таблеток приход не поймаешь, – глубокомысленно заключает с верхнего шконаря Петруха. И все проваливаемся в сон.

Утром из решеток соседнего корпуса крик:

– Эй, на спецу!.. У нас шмон! Сейчас к вам идут, «коня» рубите!

Рвем концы, ломаем кочергу. Ступень – в ножку кровати. Бритву – в хлеб. Иглу – в маргарин. Малявы, полученные с утренней баландой, – на огонь и – в раковину.

Грохот сапог приближается.

Распахивается дверь. Полный коридор людей в форме. Некоторые камеры открыты – шмонают по нескольку одновременно.

– Выходи на коридор! Лицом к стене! С собой ничего не брать!

Взвод врывается в нашу каморку и начинает, разбрасывая, переворачивая и распинывая ногами, «проводить плановый досмотр».

– Предлагается выдать запрещенные предметы добровольно. Если что-то найдем – все пойдете в карцер, – де– журно врет майор. Все знают, что коллективные наказания запрещены, а если чего и найдут – так это «осталось от прежних постояльцев».

Подушки рвут, вату вытряхивают на пол.

Матрасы протаптывают ногами так, будто в каком-то спрятан железный лом. Один запрыгивает на решетку, сдирает с нее кусок одеяла. Рвут занавески, выворачивают мешки с пожитками. А мы – лицом к стене, чтоб ничего этого не могли видеть.

– В камеру, быстро! – орет прапор.

Лязгают засовы. Вот мы и дома.

– Не, ну посмотри, какие пидорасы, – сокрушается, собирая вещи, Терняк, – мундштук спиздили!

– И три пачки «Опала».

– Хорошо, что ты, Александр, в кроссовках на коридор выпулился, а то бы больше их не увидел. Вот крысы! – продолжает Нахимыч.

Мои белые, супермодные кроссовки «Адидас», в которых я въехал в тюрьму, приковывали к себе взгляды охраны, заключенных и, кажется, даже собак. Это была несказанно крутая и дефицитная по тем временам вещь. Можно сказать – уровень жизни, достатка и положения. Как сегодня, например, – «Бентли».

– Эй, крысы, мундштук отдайте! – колотит в дверь Петруха. – Мундштук отдайте, сигареты, отдайте, крысы-ы!..