Поднимаясь на помост, Сен-Жюст обнял Кутона и сказал Робеспьеру: "Прощай". Он один не пытался вчера сбежать или покончить с собой. Когда ты молод и красив, смерть кажется абсурдом; возможно, он верил до конца, что с неба спустится архангел с пламенеющим мечом и заберет его в Вечность. Кутону было не до символов: его волочили по помосту, потом никак не моши ровно уложить на доске, словно нарочно мучая его; в глазах вертелись зеленые круги, он кричал от боли, а толпа свистела и улюлюкала. Огюстен Робеспьер сломал себе бедро, когда спрыгнул с карниза; нож гильотины и для него стал избавлением от мук. Неподкупного казнили предпоследним. Помощник палача безжалостно сорвал повязку, придерживавшую раздробленную челюсть… Двадцать две головы побросали в деревянный ящик, тела погрузили на тачки и отвезли на Кладбище увечных; там их свалили в общую могилу и засыпали известью.

На следующий день казнили семьдесят членов Парижской коммуны.

* * *

Сантер медленно спустился по ступенькам тюремного крыльца на улицу Вожирар и остановился в задумчивости. Куда идти? Барер упрятал его к кармелитам, чтобы спасти от гнева Робеспьера. Теперь он снова свободен, но он никто. Его лишили генеральского звания, жена ушла еще раньше, и на нём висит долг в шестьсот семьдесят две тысячи ливров за шесть тысяч лошадей, которых он обязался поставить государству, но так и не добыл. Гол как сокол. Но жив! Найти бы, где приткнуться на ночь, а там посмотрим. Из хмурых туч снова полил дождь — всё сильнее и сильнее. Сантер поднял воротник сюртука, нахлобучил поглубже шляпу и быстрым шагом пошел вперед.

* * *

Старая винтовая лестница скрипела и дрожала, попираемая множеством ног. Поднявшись на третий этаж башни Тампля, гражданин Лоран прошел до конца коридора, открыл окошечко в двери и заглянул в него. Внутри комнаты было темно, не слышно ни шороха, ни звука.

— Есть кто живой? — спросил Лоран.

Только на третий его оклик отозвался слабый голос. Оглянувшись на членов муниципалитета, Лоран велел привратнику открыть дверь.

В нос ударил затхлый, гнилостный запах. Окно было забито досками; с помощью одного из своих спутников, Лоран отодрал нижнюю. На грязной постели лежал мальчик лет девяти, подогнув под себя голые ноги. Грязные волосы сбились в колтун, шея покрыта гноящимися язвами, запястья и колени — синяками, давно не стриженные ногти ороговели. Прозрачные синие веки были закрыты. Нагнувшись к ребенку, Лоран невольно отпрянул: в волосах, в лохмотьях, покрывавших исхудавшее тело, — повсюду кишели насекомые; жирный черный паук пробежал по подушке и скрылся.

— Принесите теплой воды! — крикнул Лоран и принялся отдирать вторую доску.

Закончив с окном, он повернулся к остальным, смотревшим на него в полном молчании.

— Это всего лишь ребенок. Не его вина, что он сын тирана.

Двадцать пять лет. Сегодня ему исполнилось двадцать пять лет.

Александр Македонский к этому сроку уже подчинил себе все греческие города, разбил персов, завоевал Сирию и Финикию. Великий Конде одержал славную победу в битве при Рокруа. Лафайет был героем Йорктауна. А он, Наполеон Буонапарте, меряет шагами тюремную камеру в крепости Антиба.

Наполеон встал под зарешеченным окном, заложив руки за спину, и стал смотреть на голубые квадратики неба.

К чему эти глупые сравнения? Он не родился ни принцем, ни маркизом с серебряной ложкой во рту. Он начал свой путь к вершине от самого подножия горы.

Лафайет сейчас тоже в тюрьме, где-то в Моравии. Австрийцы не выпустят его, а если и выпустят, дальнейшая его судьба — изгнание. Так стоит ли завидовать тому, что он совершил когда-то в юности? Судьба Наполеона Буонапарте будет совсем иной, он это знает.

Вернулся ли уже Бертье из Фрежюса? В Париже-то ничего не изменилось из-за казни Робеспьера: Барер, Карно и все прочие по-прежнему в Комитете общественного спасения, народ на стороне Конвента. А вот здесь, на юге, наступление застопорилось, операции на море, возможно, придется полностью изменить. В такой момент, когда артиллерия уже выдвинулась вперед, сардинскому тирану со дня на день могли нанести решительный удар!..

До Наполеона донеслись истошные крики чаек. Почему эта вольная птица всегда так пронзительно кричит?

Две недели назад Жозеф женился на Жюли Клари — Наполеон вернулся из Генуи как раз к свадьбе. А пять дней спустя в Ниццу пришло известие о казни Робеспьеров, и его арестовали. Евгения, наверное, даже не знает, что он в тюрьме. Хотя нет, теперь-то уж ее наверняка известили. Но она ни разу не написала ему! Хотя, может быть, и писала, только письма не передавали. Ведь в первое время ему запретили переписку и посещения. А может быть, и не писала — побоялась. Полгода назад ее брат был арестован и чудом избежал Ревтрибунала, она ведь и с Жозефом-то познакомилась в марсельском Комитете общественной безопасности. Если она боится за себя, то это глупо.

В двери со скрипом и лязгом поворачивается ключ; вот и сама дверь завизжала заржавевшими петлями. На пороге стоит кавалерийский лейтенант — Жюно! Очень кстати.

Тюремщик оставил их одних, хотя, по правилам, должен был присутствовать при разговоре. Наполеон крепко обнял своего адъютанта; в этом бургундце было нечто такое, что располагало к себе. Жан-Андош перешел сразу к делу: он переговорил с надежными людьми, они приготовят лошадей на всех этапах вплоть до Монако, неудача исключена, одно твое слово и…

— Нет, — сказал Наполеон. — Меня оклеветали; бежать — значит признать себя виновным, я не сбегу. Терпение — тоже сила, в конце концов моя правда восторжествует. Что они смогут мне предъявить? Да, мне нравился младший Робеспьер, но если бы я был тогда в Париже, я сам всадил бы кинжал ему в грудь, раз он вздумал сделаться тираном. Лучше садись и пиши.

У Жюно прекрасный почерк, он даже под огнем неприятеля выводит приказы буковка к буковке, а Буонапарте пишет как курица лапой и сам порой не может потом разобрать своих каракулей.

Снова встав под окном, Наполеон принялся диктовать письмо Альбину, Саличети и Лапорту — комиссарам Конвента в Итальянской армии, издавшим приказ о его аресте, поскольку он утратил их доверие из-за поездки в Геную и "подозрительного поведения".

— Вы отстранили меня от должности, арестовали и объявили подозрительным, — говорил он низким, хрипловатым голосом с сильным корсиканским акцентом. — Опозорили без суда, осудили не выслушав. Во время революции люди делятся на две категории: подозрительных и патриотов. Когда обвиняют первых, к ним безопасности ради подходят с общей меркой. Но покушаться на вторых — значит поколебать устои свободы; их можно осудить лишь по зрелом размышлении, изучив последовательно факты. Объявить патриота подозрительным — значит лишить его высшей ценности — доверия и уважения. К какой категории хотят отнести меня?

Ровные строчки покрывали бумагу; Жюно отложил один лист и принялся за второй.

— Разве не был я всегда верен принципам Революции с самого ее начала? Разве не участвовал в борьбе — то как гражданин, с внутренними врагами, то как военный — с внешними? Я лишился родного дома, потерял свое имущество, я отдал всё ради Республики. Потом я отличился под Тулоном и заслужил долю лавров Итальянской армии. Когда открылся заговор Робеспьера, я вёл себя как человек принципов. Мой титул патриота неоспорим. Так почему же меня объявляют подозрительным, не выслушав? Арестовывают через неделю после известия о смерти тирана? Опечатывают мои бумаги? Следовало поступить наоборот: сначала опечатать бумаги, выслушать меня, потребовать разъяснений и лишь затем объявить подозрительным, если бы к тому нашлись основания…