Хотя нет, стоп – оставался ещё Гарька, маленький любимый человечек, плоть от плоти Дворкин, кровь от крови Лёкин, а стало быть, его, Моисея, наследник и надежда всей жизни, всего её печального остатка.

Моисей Наумович лёг на диван и прикрыл веки. Впервые он думал о том, что начиная с определённого времени жизнь перестала приносить ему удовольствие. Не то, разумеется, бешеное, какое довелось испытывать, когда он уже вовсю подбирался к первым своим открытиям; когда держал в руках изданный огромным тиражом учебник, тоже первый, ещё пахнущий дешёвой типографией, со слипшимися страницами не слишком белой бумаги. Или когда в приливе дурной, нахлынувшей ниоткуда радости он целовал картонный переплёт сочиненного им оригинального задачника, равного которому не было и нет и потому сразу же по выходу сделавшегося классикой предмета. Его уже переводили на восемь основных языков, но это почему-то не радовало.

Так или иначе, Лёки больше не было. Не было и Кати, которую он если и не успел полюбить искренне, то как члена семьи принял сразу и навсегда. Не было больше и самой семьи, которая до этого дня худо-бедно, но имелась.

Вера позвонила ближе к вечеру, не со службы. Её рабочий телефон не отвечал ещё с полудня. Дворкин не подходил, знал, что, несмотря ни на что, тёща возьмёт трубку. Услышав дочкин голос, Анастасия Григорьевна, всхлипывая и сбиваясь, вывалила всё разом – про лавину в горах, про сто с лишним смертей и про Лёку с Катей в числе погибших. И вновь безудержно зарыдала. Та что-то отвечала, но что – Дворкин не знал. Понял лишь со слов княгини, что жена его сегодня не придёт, не сможет, что ей нужно пережить беду на стороне, вне лиц родных и близких, иначе не выдержит сердце, – как-то так. Таким образом, каждый в семье Грузиновых-Дворкиных оставался теперь с Лёкой один на один. О Кате как о живой в недавнем прошлом человеческой единице с болью в сердце думал разве что один Моисей Наумович. Вера Андреевна вообще никогда не заморачивалась о будущей невестке, не держа ту за пару, достойную сына. Княгиня же до последнего дня в отношении Катерины так и не определилась – и жалела её, сироту, и Лёку к ней ревновала, и дочки заодно побаивалась.

До тех пор, пока за высоким каляевским окном не забрезжил водянистый рассвет, Дворкин так и пролежал неподвижно на своём кабинетном диване. Ближе к утру занялся дождь и непрерывно шёл вплоть до наступления поздних июльских сумерек наступившего дня. Не хотелось есть, пить, спать. Ничего не болело.

«Значит, умер», – решил Моисей Наумович, уже не вполне осознавая, какой из вариантов его душа в эту минуту приемлет больше остальных: вяло длить эту странную жизнь, так и оставаясь в отвратительно топкой коматозке, или же сдохнуть прямо сейчас, как сделали это Ицхак и Девора, не доступив положенного до точки естественной убыли. Или же… Он приподнял тело и, опершись на локоть, уставился в окно, глядя, как струи косого дождя обильно омывают стекло, вслушиваясь в звуки дождевых капель, долбящих по ржавой железяке водоотлива, и внезапно подумал, что ничего не кончено, что многое ещё впереди, что Гарька, его любимый мальчик, будет жить долго и счастливо, и он, Моисей Дворкин, дед и опекун, сделает всё для того, чтобы именно так всё и случилось. Внук станет лучшей памятью об отце, а его Лёка, ушедший, но не покинувший его, станет наблюдать за тем, как растёт и крепнет его сын, как помнит о нём, как зреет, как с каждым днём делается умней и сильней, красивей и воспитанней, образованней и мудрее.

Так же внезапно, как и начался, разом перестал дождь: будто некто величественный там, наверху, одним властным взмахом прозрачной длани прервал поток небесных вод, питающих каляевский двор, давая шанс остатку немощного розоватого заката прорасти на короткую минуту и тут же свалиться в омут горизонта, оставив после себя лишь слабую память о частице недавнего света внутри надвигающейся на город тьмы.

Вера вернулась утром, когда все были дома. Молча разделась, прошла к себе и до обеда не выходила. Моисей стукнулся к ней в спальню и спросил, сам не зная, для чего это делает:

– Я, наверно, съезжу сейчас на студию, узнаю подробней, что там и как, да, Верочка?

– Как хочешь, – не взглянув на мужа, отозвалась супруга, – поедешь, не поедешь, Лёка от этого не воскреснет. Узнай лучше, когда панихида или чего у них там. Насколько понимаю, тéла мы по-любому не получим, так что хотя бы слова послушаем про то, как эти сволочи допустили, что мой сын из живого сделался убитым.

– Никто не виноват, Верочка, – словно оправдываясь, тихо произнёс Дворкин. – Это стихийное бедствие, катастрофа. Такое раз в сто лет случается, а может, и реже. Никто не мог предугадать, это общее горе, которого никто не хотел, поверь.

– Для кого… скажи мне, Моисей… Ради кого я теперь должна жить? – прошептала Вера Андреевна, так и не обернувшись к мужу. – Ради мамы?.. Тебя?.. Ради кого?

– Ради внука, Верочка, ради будущего, ради всех нас, – неуверенно пробормотал Моисей. – Смерть – страшное событие, но оно не означает конца жизни.

В этот момент каждый думал о своём. Дворкин – о том, почему его жена, говоря о погребении, имела в виду одно тело, а не два. И отчего так, что даже после Катиной смерти она не переставала держать её за недочеловека. Вера же Андреевна размышляла о том, что Давид Бабасян никогда не согласится жить одной семьёй с чужим ребёнком, что означает совершенную невозможность держать внука при себе, коль скоро выбор её сделан и стал окончательным. Это же самое ясным образом означало, что внук Гарик будет проживать и воспитываться при бабушке Анастасии Григорьевне – не Моисей же, перейдя в холостое сословие, заберёт его невесть куда и непонятно зачем. Кстати, ещё предстояло известить мужа, что отныне он станет бывшим не только на бумаге, а и по факту реальной жизни. Правда, сначала следовало дождаться смотровых ордеров и вместе пережить горе, насколько удастся. Но только кому теперь дефицит носить – ребёнку малому? Самой-то тошно уже на всё это смотреть. Ну а Додик зовёт, конечно, настаивает, честно желает совместной жизни, но только говорит: если распишемся, то как я тебя, Вера, заместителем сделаю? Не положено такое родне, сама ведь знаешь. А так будем жить – никто слова не скажет: ты – нормальная замша при мне, а я всё устрою, Верунчик мой дорогой. А в июле на Пицунду поедем, в Дом творчества киношников, форелку на гриле станем кушать, на людей смотреть, себя кому надо покажем. В смысле, тебя. Платье купим золотого фасона, с шитьём и бусиной повсюду, чтоб бабы тамошние от зависти удушились на месте: хоть народные артистки, а хоть подстилки режиссёрские. Ты же у меня главной будешь, Веруня, иначе для чего ж мы с тобой день и ночь корячимся, крутимся, понимаешь, как прóклятые на этой чёртовой кухне – чтоб другой лимон заныкать да лишний мозоль на нервы себе набить?

В общем, как ни крути, а по всему выходило, что Моисей Дворкин – изначально честное, но все ж таки отжитое прошлое. Давид же являл собой суровую будущность – надёжную, не постыдную, но и в какой, если уж начистоту, особо не забалуешь. Имелась, правда, некоторая натяжка, если прикинуть Моисеев статус, отчасти распространявшийся и на Веру Андреевну, придавая и её женской наружности лёгкую профессорскую надменность, а дыханию и взгляду – вольную и горделивую силу. Хотя, с другой стороны, при Додике совеститься даже безмужним положением было бы странно: заместитель директора крупного столичного гастронома, это вам не супруга коллежского асессора какого-нибудь, это куда как пышней по нынешней жизни да кудрявей.