Зато второй документ — «Докладная записка заводчиков и фабрикантов Министерству финансов» от 31 января — совсем в ином духе.

«Во всякой промышленной стране положение рабочего класса находится в полном соответствии с состоянием промышленности общего уровня культуры; железный закон спроса и предложения и неотвратимые условия спроса и конкуренции не позволяют поставить промышленных рабочих в искусственные тепличные условия… Промышленность не может работать в убыток и руководствоваться принципом благотворительности…

Едва ли не ошибка в том, что Правительство быстро реагирует на грубое проявление рабочего волнения и в то же время так мало дает внимания гораздо более сильному, более обширному и по существу своему более важному общему волнению, проявляющемуся, конечно, не в насилии и грубых демонстрациях, а в формах мягких и корректных».

Другими словами, авторы документа, с одной стороны, конечно, разделяют конституционные требования гапоновской демонстрации, но не хотели бы при этом уступать ни грана в экономической области. А правительство, наоборот, парламент созывать не хочет, а требует… ну, не требует — просит от заводчиков экономических уступок рабочим, вопреки «железному закону спроса и предложения».

Наконец, 29 января была созвана комиссия «для безотлагательного выяснения причин недовольства рабочих» под председательством члена Государственного совета Н. В. Шидловского с участием выборных рабочих от разных производств. Но уже 20 февраля Шидловский доложил государю, что, во-первых, выборы сорвались (выборщики потребовали восстановления деятельности «Собрания» и освобождения его арестованных руководителей — в противном случае отказались голосовать); во-вторых, вопрос требует решения не на местном, а на всероссийском уровне — а потому «не благоугодно ли будет Вашему Императорскому Величеству признать деятельность долженствовавшей образоваться под моим председательством Комиссии подлежащею прекращению». Было благоугодно признать.

В то время когда власти судорожно пытались найти правильные слова, мечась из крайности в крайность, революционеры разных партий выпускали бесконечные воззвания, в которых одни и те же мысли высказывались практически одними и теми же словами. Суть была в бесконечном эмоциональном нагнетании. Призывая громы и молнии на головы палачей, оплакивая жертв, революционеры избегали называть имя Гапона: кажется, они сами еще не поняли, как к нему относиться. Среди других документов выделяется своей искренностью «Заявление комитетов большинства РСДРП» (т. е. большевиков) от 21 января: «В Петербурге, главном центре, где собрана масса партийных сил — и лучших сил — руководство движением принадлежит не партии, а совершенно чужому партии лицу — священнику, с группой полусознательных людей, слепо в него верящих, увлеченных его религиозным, утопическим энтузиазмом. В эти дни буржуазные группы оппозиции отказываются признать соц. — демократию законной представительницей пролетариата… Это небывалое унижение партии».

Гапон тоже не хранил молчание. С 12 января он находился, правда, уже вне Петербурга.

Гапон очень подробно описывает свое бегство. Чувствуется, что эта сторона жизни (переодевание, уход от слежки т. д.) явственно его занимает. Для него все это было внове и по-мальчишески его возбуждало. В пенсне и шубе он расхаживал по платформе Царскосельского вокзала и из особого озорства просил прикурить у жандармского офицера. Рутенберг, проходя мимо, сунул ему в руку билет. Сам он ехал в том же вагоне, но в другом отделении. На условленной станции оба вышли и затем сели в другой поезд, и так «не меньше четырех раз». Наконец к вечеру они достигли цели. Рутенберг вернулся в Петербург, а Гапон взял лошадей и отправился в некую «окруженную лесом усадьбу».

Там он должен был ожидать паспортов — внутреннего (если товарищи сочтут за благо, чтобы Гапон остался в России на нелегальном положении для руководства разгорающимся восстанием) или заграничного (если выбор будет сделан в пользу эмиграции). У отца Георгия было много времени. Он жил на втором этаже деревенского барского дома, с балконом, с которого лестница вела прямо на землю — «на случай какого-нибудь нежелательного посещения». Он целыми днями катался на лыжах. У него была возможность отдохнуть от напряжения последних дней и обдумать случившееся. Но бездействие томило его. 15 января с его пера сошло очередное воззвание — «Ко всему крестьянскому люду», содержащее весьма подробный рассказ о петербургских событиях.

Удивительно — с рабочими Гапон говорит живым, человеческим языком, а обращаясь к крестьянам, он, сам крестьянин по рождению, начинает изъясняться то языком ростопчинской афишки, то каким-то псевдобылинным (не лишенным, впрочем, аляповатой выразительности):

«…А казаки, солдаты, полиция — все слуги царские — неистовствуют, все более звереют. Колят деток, рубят женщин, которых до смерти бьют, других в сырые подвалы, в тюрьмы бросают по всему-то городу. А женщины-то наши худосочные, братья-то наши изможденные — все герои твои, о русский народ, великие, свои груди раскрытые пулям все подставляют, за матку-правду, за желанную свободу умереть желают.

Только кричат перед смертию зычным голосом: „Не верьте, братцы, зверю-царю, не верьте иным попам-обманщикам, не верьте шайке его, его верным слугам, а нашим начальникам, — верьте, родимые, только своему разуму да своей силушке, да всем, кто за вас и правду жизнь положить желает. Мы кровь свою добровольно льем, надеждой полные, что найдутся по нас грозные мстители, братья-то наши товарищи-рабочие уже вооруженные; что даст помощь мстителям крестьянский люд, да все люди честно-правдивые, волю, землю добыть и устроить в стране нашей справедливость, братство и равенство. Мы кровь свою добровольно льем с твердым убеждением, что на крови-то нашей расцветет дерево великое, дерево счастья для всей земли российской со всеми ее народностями“.

Так кричали — завет давали народные мученики.

И подхватил их речи крылатые ветер буйный, ветер быстрый, что во грозу-то бывает великую».

Впрочем, Гапон обращался к великорусским крестьянам, которые ему, малороссу, были дальше, чем петербургские рабочие. Может быть, у него и здесь были соавторы. Гапона в этот момент опекали (и использовали) эсеры, изначально делавшие ставку именно на крестьянское восстание. Но уже очень быстро он ускользнул от их опеки…

19 января Гапон покидает свое убежище, а в начале февраля оказывается в Женеве.

В его бегстве много таинственного.

20-го Рутенберг должен был привезти паспорт. Но днем раньше к Гапону является какой-то «гонец» из столицы и сообщает, что надо срочно бежать. Георгий Аполлонович был, как мы знаем, человек нервно возбудимый, тревожный и плохо переносивший бездействие, — настоящий холерик. Надо сказать, что основания для тревоги были, но не такие, чтобы нельзя было подождать лишний день. 18-го против Гапона было возбуждено уголовное дело. Видимо, кто-то очень хотел, чтобы вождь 9 января оказался за границей не с помощью эсеров. Или — не с помощью Рутенберга. Человек, в котором революционные партии еще недавно видели почти врага, вдруг становится объектом их соперничества.