— Ладно, учтем, поехали дальше.

— Нет, ты скажи, откуда интерес возник? — настаивал Володя.

— Да просто голос мне ее понравился, — успокоил Турецкий ревнивого майора. — Голос, понимаешь? А видеть-то ее я никак не могу. Мы по телефону общались. Но ты, майор, молодец, как я догадываюсь. В НТО всегда надо своих людей иметь. Похвальное желание. Давай дальше.

— Дальше так. Твой «фолькс» мы, кажется, засекли. По Москве всего три таких машинки числятся. Две отпали сразу — полное алиби. А вот третий «фолькс» — вероятно, тот, что нам нужен.

— Володя, объясни мне внятно, почему ты считаешь, что наша машина была с московскими номерами? Откуда у тебя такие сведения?

— Ха! — обрадовался Яковлев, скорее всего тому обстоятельству, что ему удалось натянуть нос «важняку». — Кто меня на соседку этого Кочерги, Лидию Зубову, вывел? А девушка, между прочим, оч-чень даже… наблюдательная. Вот она-то мне и доложила, что у блохи этой апельсиновой номера наверняка были московские, иначе она бы обратила особое внимание и запомнила. А что, по-моему, вполне съедобная версия. Как?

— Полагаю, вполне, Володя. Так где, ты говоришь, находится этот апельсиновый клоп? Или блоха?

— Записывай, Александр Борисович. Это апельсиновое насекомое принадлежит директору гостиницы «Урожайная», что в Останкине. А фамилия этого гражданина Волков, Станислав Никифорович. Номерной знак колес 75–83 ММЗ. К нему я еще не успел, Александр Борисович, поскольку мы полдня с твоим Червоненко сидели. И вообще я тебе вот что скажу. Когда мы закончили, я Червоненко на всякий случай говорю: ты, мол, браток, поостерегись маленько, не отсвечивай, в Шереметьево не езди пока, пусть время пройдет. Это я потому, что у нас такой позорный прокол с Кочергой получился. Я ж понимаю, Саша, если они начали охоту за свидетелями, то не остановятся, это только дураку не ясно. Верно?

— Да. — Турецкому оставалось лишь вздохнуть: во всем прав был сыщик. — И если мне, Володя, удалось в считанные часы выйти на этого «Гену», то почему того же не могут сделать опытные киллеры, которые мгновенно вычислили нашего Кочергу.

— Но я не совсем тебя понял, Александр Борисович, — прервал Яковлев. — Ты, что ли, сам поедешь в Останкино или мне поручишь?

— Сам, Володя, сам. А вот насчет Семена — тут ты абсолютно прав, а я не подумал. Молодец, спасибо. Надо его изолировать, хоть на время.

— Да что там… — засмущался Яковлев. — Это же наше дело… И еще по поводу этого Кочерги кое-что имею. Ты знаешь, что у него в Германии был определенный финансовый интерес?

— Да, он говорил, и в протоколе записано, что имеет… ну, имел он там маленький, так сказать, гешефтик. А до конкретики так у нас и не дошло. Времени уже не оставалось, а потом, ты и сам знаешь, как сложились обстоятельства.

— Так вот, в его бумажках, которые аккуратно были сложены в ящике платяного шкафа, мы обнаружили некоторые документы на немецком языке. Я теперь думаю, что они никому были не нужны, поэтому их и не искали. Да и торопились, видно. В письменном столе, что в прихожей стоял, все перерыто, перелопачено. А в платяном — только карманы у пиджаков вывернуты. В ящик же, где обувь, не лазали. Поверхностный обыск был. Может, больше для показухи?

— Значит, версия о самоубийстве, которая была ими так тщательно подготовлена, все-таки закачалась?

— Не, Саша, ты меня не понял. По этой части как раз все чисто. А бардак в столе и шкафу можно списать на самого хозяина, который, находясь уже не совсем в своем уме, искал бумажку и карандаш, чтоб написать предсмертное письмо. Вот как выглядит. Ты эту его записку помнишь? Бумажка из блокнота вырвана, нашли мы его. И пальцевые отпечатки — его собственные. А у него в ящике-то целая пачка хорошей бумаги лежала. Он же не мог этого не знать. Вот бы и взял чистый лист. Значит, не в себе был. Схватил, что под руку подвернулось.

— Интересно, — заметил Турецкий. Ему и в самом деле любопытны были эти наблюдения толкового сыщика. Многого, получается, не учли убийцы, как ни старались. — Ну а что ж это за бумаги ценные?

— Документы, Саша. Мне пришлось тут одному нашему на перевод дать, поскольку я в немецком ни бум-бум. А суть в том, что это договор, понимаешь, с хером… Ты не смейся, так в переводе, господин по-ихнему. С хером, значит, Михаилом Соколиным на совместное владение салоном игровых автоматов, опять же по-ихнему — шпиль-салон. Я тебе заодно подошлю копию документа и перевода, чтоб не пришлось зря голову ломать. Есть тут и название, и адрес, и все остальное — кому какой процент и так далее. Вот пока и все.

Ничего себе — пока! Молодец сыскарь. Оставалось лишь еще раз искренне поблагодарить толкового мужика.

8

Вечер торжественного освящения генеральских погон у Шуры должен был начаться никак не раньше семи-восьми часов. Вот, кстати, еще одна прекрасная особенность современного бытия. Давно известно, что понедельник — день тяжелый. Даже роман кто-то на эту тему написал. Но именно в понедельник, который, скажем, для моряков является самым противным днем и они никогда по понедельникам не выходят в море, простые постсоветские люди обожают устраивать себе всяческие празднества. Ну чего было б Шурочке, к примеру, не устроить выпивон в субботу или в воскресенье? Нет, нельзя: выходные — святые дни. Для отдыха, для семьи, для души. А понедельник — он же рабочий, да еще и черный, тяжелый, а раньше — еще и похмельный день. Вот его и используем на всю катушку. Сперва долгие совещания, потом — не менее длительные застолья. Но если конкретно про Шурочку — то это уж конечно зря. Она хорошая баба и знает, что и сыскари, и следователи отдыхают редко, а выходных как таковых для них не существует. Да ведь и сама прошла этот долгий и совсем не женский, тяжкий путь. И погоны генерал-майора милиции ей к лицу…

Времени было еще достаточно, и Турецкий решил смотаться в Останкино, чтобы навестить директора гостиницы «Урожайная» господина Волкова. Из Останкина, если не случится ничего непредвиденного, два шага до Грязнова. Неприлично у матери-генеральши появляться в затрапезном виде, который явно шокировал нынче высокое прокурорское собрание. Для работы — еще куда ни шло. Но в застолье надо появиться, как говорит Грязнов, хорошо причесанным и пахнуть одеколоном.

С другой стороны, очень хотелось дождаться курьера из МУРа. Не терпелось взглянуть на фотороботы, чтобы потом на протяжении вечера, а может быть, и ночи видеть перед глазами искомые лица. Кто знает, какие штуки выкидывает иногда зрительная память…

Саша отправился к Клавдии Сергеевне — пышному предмету своей давней зависти — и, вложив в свой голос всю теплоту, вызванную бархатными интонациями Веры Константиновны, попросил ее, ради собственного личного спокойствия, принять пакет из МУРа, запереть его в свой сейф и никому ничего не говорить, а тем более не показывать.

Ах, Клава, как она призывно улыбнулась! Ей-богу, славная женщина, и как Меркулов этого не замечает? Впрочем, он никого, кроме своей жены и дочки, и на дух не принимает. Турецкий имел в виду женский пол. Правда, есть еще Шурочка. Но она — товарищ. А это святое…