Хейнс ощупал полицейский жетон, приколотый чуть выше нагрудного кармана.

– Я… я ничего не знаю.

Ллойд опять крутанул барабан.

– У тебя пять шансов, Уайти.

– Кишка тонка, – хрипло прошептал Уайти.

Ллойд прицелился ему между глаз и спустил курок. Боек ударил по пустому гнезду с сухим щелчком. Бесслезные рыдания вырвались из груди Хейнса. Дрожащими руками он вцепился в диван и начал рвать из него куски искусственной кожи вместе с поролоном.

– Четыре шанса, – продолжал Ллойд. – Я тебе немного подскажу. Верпланк был влюблен в Кэти Маккарти. Он был «Клоуном Кэти». Помнишь «свиту Кэти» и ее «клоунов»? Десятое июня шестьдесят четвертого года тебе что-нибудь говорит? В тот день Верпланк впервые вступил в контакт с Кэти Маккарти – послал ей стихи о крови, любви и ненависти, излитой на него. В тот год и ты, и Верпланк, и Птичник учились в средней школе Маршалла. Что вы с Крэйги сделали с Верпланком, Хейнс? Вы его ненавидели? Вы пустили ему кровь? Вы…

– Нет! Нет! Нет! – завизжал Хейнс, обхватив себя руками и колотясь затылком о спинку дивана. – Нет! Нет!

Ллойд встал, взглянул на Хейнса и понял, что последний кусочек головоломки встал на место, связав Рождество 1950 года с десятком десятых июня и открыв дверь, ведущую в преисподнюю. Он приставил револьвер к голове Хейнса и дважды спустил курок. При первом щелчке Хейнс завопил, при втором стиснул руки и начал шептать молитвы.

– Все кончено, Уайти, – наклонился к нему Ллойд. – Для тебя, для Тедди, может быть, даже для меня. Расскажи мне, за что вы с Крэйги его изнасиловали.

Хейнс шептал молитвы. Ллойд разобрал, что молится он по четкам на латыни. Закончив молитву, Хейнс расправил свою насквозь промокшую от пота гимнастерку и поправил жетон. Когда он заговорил, его голос звучал совершенно спокойно.

– Я с самого начала понял, что кто-то знает и Бог пришлет кого-нибудь наказать меня за это. Мне годами снились священники. Я с самого начала думал, Бог пошлет священника. Не предполагал, что он пошлет полицейского.

Ллойд снова сел напротив Хейнса, лицо которого смягчилось и стало торжественным перед признанием.

– Тедди Верпланк был психом, – начал свой рассказ Уайти Хейнс. – Он не вписывался. Но сам плевать на все хотел. Он не был отличником, не был спортсменом, не был хулиганом. Не был одиночкой. Он был просто ни на кого не похож. Ему не требовалось кривляться и выделывать всякие чертовы штуки, чтобы привлечь к себе внимание. Он просто ходил по школе в этих своих педиковатых одежках в духе Лиги плюща,[41]и всякий раз, как бросал на тебя взгляд, ты знал, что он считает тебя дерьмом. Он печатал газету со стихами и рассовывал ее по всем шкафчикам в гребаной раздевалке. Он насмехался надо мной и Птичкой, над «серферами» и «пачукосами», и никто не мог ему слова сказать поперек, потому что было в нем что-то такое… вроде черной магии. Стоило ему взглянуть на тебя, и казалось, он читает все твои мысли, а если ему нагадишь, опубликует все это в своей газетенке, и все прочтут.

Он печатал в своей газетенке разные стихи, в том числе и любовные. Сестра у меня жутко умная и сразу просекла, что все эти громкие слова, символы и прочее дерьмо слизаны у великих поэтов и посвящены этой возомнившей о себе сучке Кэтлин Маккарти. Сестренка сидела рядом с ней на домоводстве. Она мне говорила, что эта сука Маккарти живет в придуманном мире. Воображает, будто чуть ли не все парни в школе Маршалла по ней сохнут. Будто все влюблены в нее и в других возомнивших о себе сучек, которые за ней таскались. В те годы была такая песня – «Клоун Кэти». Все ее пели, это был хит сезона. И эта сука Маккарти сказала моей сестренке, что у нее сотня таких «клоунов Кэти». На самом деле единственным клоуном был Верпланк. Но он боялся приставать к Маккарти, а она понятия не имела, что он по ней сохнет.

Потом Верпланк напечатал в своей газетенке эти поганые стишки против Птичника и меня. Люди начали пялиться на нас во дворе. Я отпустил шутку, когда Кеннеди шпокнули, а Верпланк посмотрел на меня как на грязь под ногами. Казалось, своим взглядом выпил из меня все соки, как вампир. Я долго ждал, чуть не до самого выпускного вечера в шестьдесят четвертом. А потом придумал. Попросил сестру написать поддельное письмо Верпланку якобы от Кэти Маккарти. Назначить свидание на последнем этаже после уроков. Там-то мы с Птичкой его и подкараулили. Собирались просто поколотить. И здорово отделали, но все равно Верпланк держался так, будто он в авторитете, а мы – дерьмо. Вот почему я это сделал. Птичка только последовал моему примеру. Он всегда делал то же, что и я.

Хейнс замолчал, словно подыскивая, чем бы закончить свой рассказ. Ллойд подождал, но никакого заключения так и не последовало. Тогда он заговорил сам:

– Что ты чувствуешь, Хейнс? Стыд? Сожаление? Ты хоть что-нибудь чувствуешь?

Лицо Уайти Хейнса превратилось в застывшую маску, и эта маска молила о снисхождении.

– Я рад, что рассказал тебе, – ответил он наконец, – но, по-моему, ничего такого не чувствую. Нет, мне, конечно, жалко Птичника, но я с самого начала знал, что он помрет не своей смертью. Таким уж он на свет уродился. А я всю жизнь мстил за себя. Никогда и никому ничего не спускал. Я родился крутым, так всю жизнь и прожил. Верпланк просто оказался не в то время не в том месте. Я скажу: не повезло. Он просто нарвался. Но это заслужил. Я расплатился с ним сполна. Вот так я всегда и со всеми расплачивался. Я говорю: по счетам всегда плати сполна, а что останется, отдай могильщикам. – Исчерпав таким образом свое красноречие, Хейнс взглянул на Ллойда: – Ну что, сержант? Что теперь?

– Ты не имеешь права носить полицейский жетон, – ответил Ллойд, расстегнул рубашку и показал Хейнсу укрепленный на теле магнитофон. – Ты заслуживаешь смерти, но я не умею убивать хладнокровно. Завтра утром эта пленка ляжет на стол капитану Макгрудеру. Помощником шерифа тебе больше не быть.

Хейнс с трудом перевел дух, выслушав свой приговор.

– А что ты будешь делать с Верпланком? – спросил он.

Ллойд улыбнулся:

– Или спасу его, или убью. Чего бы мне это ни стоило.

– Давай, землячок. Давай, – улыбнулся в ответ Хейнс.

Ллойд вынул из кармана носовой платок, обтер им дверную ручку, подлокотники кресла и рукоятку служебного револьвера Хейнса.

– Это займет всего секунду, Уайти, – сказал он.

Хейнс кивнул:

– Я знаю.

– Ты ничего не почувствуешь.

– Знаю.

Ллойд направился к двери.

– У тебя же в «пушке» были холостые, верно? – спросил Хейнс.

Ллойд махнул ему рукой на прощанье. Ему показалось, будто он отпускает Хейнсу грехи.

– Да. Ну, бывай, землячок.

Когда дверь захлопнулась, Уайти Хейнс прошел в спальню, отпер настенный шкаф с ружьями и достал с самого верха свою любимую «пушку»: обрез-двустволку десятого калибра. Это ружье он берег для последнего ближнего боя, зная, что рано или поздно момент настанет и никуда от него не уйти. Загнав патроны в стволы, Уайти позволил себе вспомнить школу Маршалла и добрые старые времена. Почувствовав боль от этих воспоминаний, он сунул оба ствола себе в рот и спустил курки.