— Главное, кроссовка нашлась, — примирительно проговорил ветеран. — Теперь у нас все как по маслу пойдет.

Веня на кроссовку посмотрел: ничего особенного, размер средний, качество китайское, земля на подошве черная.

— И что нам эта кроссовка дает? — Он пожал плечами.

— Многое дает! Видишь болотистый след на подошве? Откуда он возьмется, если Муханова все время на машине разъезжала? А?

— Ну, может, она по дороге в кустики останавливалась, — предположил Веня.

— В кустики… — недовольно проворчал дедушка и некстати углубился в воспоминания. — Одна дамочка в тамбовской банде была. Думали — аферистка чистых кровей, а оказалось, она за любовником своим увязалась. Несудимая, кстати, хотя имела золотую фиксу и говорила хриплым голосом, подозрительным на туберкулез. Шерше ля фам, как говорится…

— Что шерше, то шерше, — подтвердил Веня.

К этому времени в его светлом, несколько отуманенном происходящим мозгу зародилось страшное, но небезосновательное подозрение, которое ему придется или развеять, или подкрепить в нижеследующих главах, не прибегая к помощи слабых на голову или мертвых свидетелей, корыстолюбивых работников паспортного стола и собственного деда, а пользуясь только сухим языком медицинских карт и заумной тарабарщиной врачебных диагнозов.

— В сущности, — произнес дедушка, грустно прислушиваясь к своему пищеварению, — очень просто установить, кто такая эта Кукушкина. Человек — это то, чем он болеет. В определенном возрасте это становится очевидным…

В определенном возрасте, — продолжал дедушка, — вам вдруг становится ясно, что ваша биография — это вовсе не длинный перечень достижений и побед или не менее длинный перечень разгромов и поражений, а всего лишь сухие, лишенные эмоций строки из истории болезни.

Человек здоровый скучен и обыкновенен. Его кирпичный румянец на сухощавом, не одутловатом лице (если, конечно, этот румянец не вызван столь уважительной причиной, как скоротечная чахотка) вызывает омерзение. Влажный, бодрый блеск его глаз, взирающих на мир с тупым оптимизмом не знающего страданий существа, способен вызвать у собеседника тошноту и стойкий пневмоторакс. Его блестящие, здоровые волосы, свивающиеся в крупные кольца, вызывают негодование любого пожившего, чтобы не сказать — пожилого, человека, страдающего очаговой алопецией… А посмотрите, как он идет! Как он четко чеканит шаг, как с тупой коммунистической бодростью взмахивает рукой, всем своим мощным, пышущим телом демонстрируя несокрушимое здоровье.

Его пищеварение скучно, как распорядок дня ведомственного учреждения, оно не готовит ему сюрпризов. Оно покорно проталкивает по своему темному лабиринту то, что ему положено проталкивать. Его хозяин не ведает, что такое коварство разбушевавшегося кишечника. Да что там, он даже толком не знает, где у него кишечник! Спросить его, так он двенадцатиперстную кишку от слепой не отличит. И уж конечно, бесполезно интересоваться у него насчет вареной свеклы и вызываемых ею замечательных явлений в человеческом пищеварении. Что такое свекла, он, наверное, еще поймет, а вот насчет всего остального — удивится, набычится, почуяв подвох, пробормочет что-то про винегрет и уберется по своим делам — на какое-нибудь глупейшее свидание или на футбол. А то еще на рыбалку отправится, чтобы сидеть до самой зорьки на обледенелом бережку, зарабатывая неминуемый в этом случае простатит.

Убедились? Удостоверились? Поняли?

Нет, здоровый человек ничего не смыслит в смысле жизни. Тайна бытия так и останется для него тайной за семью печатями. Бесполезно спрашивать его о высоких материях, о смысле существования, когда он даже самое себя не понимает! Спросишь у него, где сердце, — ответит весьма приблизительно, хлопнув себя по желудку. А насчет желудка осведомишься — хорошо, если в печень рукой заедет, а то и вообще в пупок ткнется. Про почки его даже и не пытай.

О чем с ним разговаривать, как найти общий язык? Ты ему про эмболию легких талдычишь, он тебе про матч «Алания» — «Спартак». Ты ему про великое толкуешь, про спондилез и грыжу позвоночника, про амебиаз и неизлечимое бешенство, про пиелонефрит и инфаркт миокарда в правом желудочке, а он тоскливо в окно косит. А то еще скажет какую-нибудь глупость вроде: «С желудком у меня полный порядок» — и думает, что изрек нечто обоюдоинтересное.

Итак, у здорового человека нет ни биографии, ни анамнеза. Его история болезни — тоненькая книжица с чистыми страницами.

Однако здоровому человеку не позавидуешь. Нечему, граждане пациенты, завидовать. Кто он? Что он, зачем он? Ради чего он живет? С чем борется? За что сражается? Что он пережил на своем веку, кроме мимолетного насморка? Чем может похвастаться, кроме обуявшей его в детстве ветрянки? Коли рассмотреть подробнее, окажется, что за душой у него ничего нет. Даже простого радикулита! Глуп такой человек, прост и незамысловат. Он даже и не человек вовсе, поскольку не пациент.

Что сможет предъявить этот здоровяк на Страшном суде? Кому нужно его образцовое пищеварение и регулярное, стандартной мощности мочеиспускание? Кого соблазнит на сочувствие его оформленный, нормальной периодичности стул? Разве он страдал, надеялся, разве он погибал и воскресал от случайно подслушанного слова лечащего врача? Разве он, не переживший ужасов катетеризации уретры, сможет войти в Царство Небесное? Не страдавши, не мучаясь? О чем ему беседовать с Господом нашим Вседержителем, когда настанет время подведения итогов и на весах будет взвешено черное и белое?

То ли дело заслуженный больной, прошедший и огонь, и пламя, и больничные стены, и познавший не только районную поликлинику, но даже и многие другие больницы, и таких диагнозов понаслышавшийся, что непонятно, как он с этими диагнозами до сих пор живет, как бегает с процедуры на сдачу анализов, с анализов на прием к специалисту.

Вот после приема идет он гордый, целеустремленный… Его измученный взгляд скользит по прохожим, по этим пышущим здоровьем крепышам, не изведавшим ужасов больничной жизни, а значит, и самой жизни не изведавшим. Но встречает он такого же доходягу, как он сам, — приятели мгновенно узнают друг друга в толпе по бледному виду и желтизне слизистых оболочек.

— Давно не виделись, — раскланиваются премило. — Как дела?

— Отлично! У меня пароксизмальная тахикардия.

— Да-а-а? — Завистливая нотка в долгом «а». И тут же заносчивое: — А у меня блуждающая почка!

И эти двое проникаются расположением и симпатией. Им есть о чем поговорить, им есть что рассказать. Они такое пережили!

— Весной лежал в тридцатой.

— О, в тридцатой! — Важный кивок, — мол, доподлинно известна нам эта больница, сами не раз в ней леживали, такое можем рассказать при желании, что уши завянут по всему телу. — Кто вас оперировал? Владислав Самойлович?

— Владислав Самойлович был на конференции по почкам. Лев Валерьянович.

— А-а-а… — Уважительно. — Лев Валерьянович! — Даже немного завистливо.

— Сложный случай, сказал. — Гордо. — Впервые в его практике. Снимки в Париж возил, французы изумлялись.