— У Америки, — рассуждал Ирвинг, — не было своих Ромулов и Ремов, поэтому их следовало придумать.

Взявшись за эту задачу, Ирвинг открыл голландцев и написал героикомический эпос нидерландской Америки. В основе его лежит история Нового Амстердама: «благословеннейший остров подобен щедрой навозной куче, где всё находит нужное для себя пропитание, быстро тянется вверх и достигает величия».

— Процветанию колонии, — уверял Ирвинг, — способствовали здоровый аппетит, благодушная лень и то обстоятельство, что она зиждилась на широкой голландской основе безобидной глупости.

Отчасти описав, отчасти выдумав предысторию Америки, Ирвинг снабдил ее тем, без чего не обходился Старый Свет, — чертовщиной. География Европы обязательно включает невидимую, но самую важную часть, отданную нечисти, жить с которой мы приучились со времен питекантропов. Даже сегодня в Исландии, знаменитой вулканической и сверхъестественной активностью, прямая дорога часто дает круг, объезжая жилище эльфов. (Местные в них уже не верят, но еще не хотят беспокоить.)

В Америке наши привидения не прижились, потому что не успели. Как говорил Бродский, европейский поэт, сидя под деревом, помнит, что за каждым прячется дух монарха, епископа или висельника. В Новом Свете деревья — немые, они не говорят с нами, потому что мы — пришлые и не знаем их языка.

Это не значит, что здешние края не обладают собственными залежами сверхъестественного. Напротив, приезжие селились всегда на чужой и часто сакральной земле, иногда — прямо на могилах, где ду́хи индейцев бродили неприкаянными. Особенно — в волшебных Катскильских горах, которые, пишет Ирвинг, «находятся под властью враждебных людям существ, затаивших давнюю злобу против колонистов-голландцев». Собственно, я и сам их не раз слышал, когда жил там в палатке. Чтобы завершить войну привидений, потребовалась вторая колонизация Америки. Она позволила заселить ее не только бледнолицыми, но и их фантазиями.

— Корабль, — пишет Ирвинг, — доставил из какой-то старой, одержимой призраками европейской страны целую колонию зловредных духов.

Но прижиться они смогли лишь в глуши голландской Америки: «Местные легенды и суеверия лучше всего разрастаются и расцветают в захолустных, давно заселенных укромных углах и, напротив, бывают затоптаны под ногами вечно снующих толп, составляющих большинство населения страны».

Перебравшиеся в Америку голландцы Ирвинга, как наши старосветские помещики, сидят на месте, ненавидят прогресс и не хотят меняться, как это происходит в местах, не подходящих для призраков: «Не успеют те и повернуться в могиле, как их живые приятели перекочевывают на новое место, так что, выходя в ночной обход, они не находят больше знакомых, которых могли бы навестить». Зато голландские поселки меняются так медленно и неохотно, что Рип ван Винкль умудрился проспать даже американскую революцию.

Для того чтобы оценить самобытность американской нечисти, ее следует сравнить с отечественной. В Новом Свете призраками обычно служат жадные бюргеры, павшие солдаты, в том числе без головы, и пираты, зарывшие сундуки с награбленным в укромном местечке, ставшем со временем островом сокровищ под названием Манхэттен.

В России всё иначе. В мир русской нежити меня ввел Андрей Синявский, который сам был похож на домового, книжки подписывал «С лешачиным приветом» и щедро делился опытом обращения со сверхъестественными, но привычными существами. Он рассказывал, что встретил водяного в походе по северным озерам на байдарке. И научил, как привязывать домового к стулу, чтобы тот отдал спрятанную вещь.

— Только не забудьте отвязать, когда найдется, — предупреждал он, и я, конечно, не забываю.

В его описаниях русская нечисть была не очень страшной, не слишком грозной и почти домашней, вроде мышей и тараканов. Если американские призраки являлись верхом или на корабле с саваном вместо паруса, то отечественные, как пишет о них лучший знаток вопроса, дореволюционный писатель-этнограф Сергей Максимов, не отличались ни щегольством, ни мужеством.

— Во время грозы, — находим мы у него, — черти прячутся за спиной мужиков, пугаясь молнии. Живут они часто в неприглядном болоте, потому что привыкли. Хромают, ибо упали с неба. Людям вредили по мелочам, придумав чай, картофель и пиво.

У каждого духа — своя специализация. Водяные женятся на утопленницах, обожают раков и угрей. Банники парятся по ночам — в четвертую смену, для чего им оставляют веник и мыло. Но чаще всего в лесистой стране встречались лешие. Еще хорошо, что заблудившимся легко было с ними справиться: чтобы найти тропу, достаточно сменить обувь с левой ноги на правую. Все черти безмерно азартны, но лешие хуже других: они играют в карты на зайцев и белок.

— По рассказам старожилов, — пишет Сергей Максимов, — одна из таких грандиозных игр велась в 1859 году между русскими и сибирскими лешими, причем победили русские, а продувшиеся сибиряки гнали затем из тайги свой проигрыш через Тобольск на Уральские горы. («Нечистая, неведомая и крестная сила».)

Однако ближе других нам домовые. Осевшие лешие, они привязываются к дому, как кошки, с которыми у них много общего. У домовых мягкие, поросшие шерстью ладони, которыми они гладят хозяев во сне, и тихий голос — будто листья шелестят. Домовые любят плясать и играть на гребенке. Их легко обрадовать соленой горбушкой или щепотью нюхательного табака. Если их бросают при переезде в новый дом, домовые горько плачут. Известен случай в Орловской губернии, где после пожара целой деревни домовые так затосковали, что крестьяне сколотили им временные шалашики.

В целом русская нечисть кажется симпатичнее американской — алчной и чопорной. Отечественные черти незадачливы, неудачливы и напоминают Митьков, которых нельзя победить, потому что их уже победили.

В таких бесов и верить легче, и жить с ними проще, если, конечно, знать физкультуру суеверий. Я, скажем, не смею выйти из дома, не присев на дорогу. Обязательно гляжусь в зеркало, если пришлось вернуться с полпути. И не стану чокаться, выпивая за мертвых.

Что делать, для агностика вера — неподъемная ноша, зато суеверие — в самый раз. Оно разменивает золотой запас вечного на медную монету повседневной жизни, делая ее не такой страшной, какой она кажется или какая она есть.

Пир во время чумы начался с туалетной бумаги — она кончилась. Пока непривычные к дефициту американцы чухались, наши раскупили всю до последнего рулона. Инстинкт, развившийся еще в брежневские времена, заставляет запастись не столько необходимым, сколько важным — для комфорта или его видимости. Туалетная бумага — примета будничного обихода, незаменимая для сохранения цивилизованного быта, даже если он сам — с нее толщиной. Без туалетной бумаги можно обойтись, но трудно притворяться, что ничего не изменилось, что спасающей наши нервы рутины больше нет и нам нужно играть по новым правилам, которые меняются каждый день и не нами.

Эпидемия влияет на нравы, когда мы за собой не подсматриваем. Но если приглядеться, то видишь, как сдвигается картина мира — каким ты его наблюдаешь, ощущаешь и боишься. Вирус работает с исправностью буддийских наставлений. Он требует жить осознанно, как монахи, а не механически, как все остальные.