В середине марта Таганка давала спектакль в подмосковном городе Жуковском. Публика там интеллигентная, искушенная в авиаконструкциях, в поэзии, в политике, во всем на свете. И просто стыдно было потчевать их халтурой. «Антимиры» износились до дыр, и все мы это чувствуем. Не какой-то там ворон кричит «А на фига?», мы сами циниками окончательно заделались, пропитались «анафигизмом». Пробовал поделиться этими ощущениями с Золотухиным и Смеховым:

– Мы ничего не понимаем ни в экономике, ни в политике… Мы косноязычны, не можем двух слов сказать… Ни в международных делах.. Страшно подумать. И не думать нельзя. А думать хочется… Что же это такое?! А они – эти – всё понимают…

Закрутил только нервы – и себе, и другим, а к ясности никакой не пришел. Ясность может прийти только стихом и песней.

Жесткая песенка – и по тону, и по смыслу. Не тяжела ли будет для слушателей? А может быть, она только для себя, о себе… Хоть речь в ней и на «мы» ведется. Мы слишком удобно в этой жизни устроились. Считаем себя пострадавшими за правду и еще каких-то лавров себе за это требуем. Хотим, чтобы нашу правду нам разрешили. А если ее никогда не разрешат? Искать надо возможности нового, небывалого риска, а не способы выживания. Конечно, не каждому это по силам, но если уж эту силу в себе чувствуешь, бесполезно держаться за психологию ужа. Рожденный летать – ползать не может.

Вот так в себе покопаешься, покаешься в малодушии и непоследовательности – и можно дальше жить. Все пишется из недовольства собой, как только недовольство иссякнет – так и песни кончатся.

А если еще глубже в себя заглянуть, увидишь: то, что происходит в душе, по сути своей не зависит от внешних факторов. Душа имеет самостоятельный ритм – периодическое чередование грусти и радости, отчаяний и просветов. Ни успех, ни деньги, ни слава прямого влияния на этот ритм не имеют. Житейские события могут только попадать в резонанс с ним.

И ритм этот выше логики, сложнее смысла. Все «да» и «нет», все «pro» и «contra» ему подчиняются:

И нет конца этому спору с самим собой…

Впереди – новая поездка во Францию, в связи с чем восьмого апреля Высоцкого вызывают на собеседование в Ждановский райком КПСС. Удовольствие сомнительное, но миновать эту процедуру невозможно. Есть такое выражение в советском языке, используемое во время так называемых выборов – «блок коммунистов и беспартийных». Так и видится единый тюремный блок, в который загоняют пассивную толпу, состоящую как из членов партии, так и из простых людей. Будь ты хоть трижды беспартийный, а в райком явись. И выслушивай инструкцию товарища Зубова о том, что можно и чего нельзя в Париже. Не исключены идеологические провокации. И с «бывшими нашими» советуют быть осторожнее, потому что они все завербованы западными спецслужбами. Все это было бы смешно…

В тот же день встретил в Шереметьеве Марину, на следующее утро – у них вдвоем запись на «Мелодии», с оркестром под управлением Гараняна. Больше полутора часов звучания – это на двойной альбом потянет! Двадцать три вещи спел сам, шесть – Марина. У нее получилось. Причем «Я несла свою Беду…», «Так случилось – мужчины ушли…» – это понятно, песни от лица женщины. Но и «мужские» песни «Надо уйти», «Два красивых автомобиля» у Марины так вышли, что он сам теперь, пожалуй, их исполнять не станет. Пусть ее серебристым тембром теперь звучит пронзительное сожаление: «Ты промедлил, светло-серый!»

Еще через день – на Студии Горького – показ песен к фильму «Иван-да-Марья». Тут особенно дорог ему Соловей-разбойник, в которого он перевоплотился со всей романтической страстью:

Муза фольклорная посетила основательно, и песни образовали прямо-таки «фильм в фильме»: скоморохи, солдаты, Баба-яга, Оборотень, Водяной, привидение – все запели его голосом, и совсем не похоже на ту нечисть, которая водилась в его песнях лет семь назад. Те сказочные песни во главе с «антисказкой» про Лукоморье были грустнее, суровее. Хотя тогда автор моложе был. Наверное, творческая мысль идет не вперед, не назад, а по кругу, стремясь охватить тему со всех сторон, со всех возможных точек зрения.

Таганке исполняется десять лет. Хотя об этом не пишут в прессе, те, кому надо, эту дату – 23 апреля – знают без напоминания. За неделю до того – премьера «Деревянных коней» по Федору Абрамову. Высоцкий в ней не участвует, но вместе со всеми радуется, что деревенскую тему удалось-таки протащить, а там, глядишь, и многострадального можаевского «Живого» власти реабилитируют. Абрамов – классный мужик. Был в Ленинграде доцентом, писал статьи о том, как неправдиво в литературе изображают сельскую жизнь. А потом решил сам броситься на амбразуру, скинул лягушечью шкуру доцента и сделался чистым писателем. В своей правоте убежден абсолютно, потому умеет с чиновниками сражаться, доказывать, что его, а не их позиция патриотична.

Сначала было даже непонятно, какую театральность можно извлечь из абрамовских повестей: ну, рассказывают женщины о своей тяжелой жизни – ни динамики, ни юмора. Можаевский Кузькин в этом смысле – куда более игровой. А вот получилось – и вышло нечто неожиданное. Драма утраты русского национального характера. И не только в колхозах этих чертовых дело, хотя и в них тоже. Уходит что-то ценное и тонкое из жизни, пропадает навсегда. Ни в каком МХАТе так Милентьевну никто не сыграл бы, как это сделала Демидова – полная органика. И Славина в Пелагее достигла апогея своего. И Ваня Бортник роль ее мужа почти без слов слепил.

Премьера «Коней» состоялась аккурат в тот день, когда театр «Современник» въезжал в новое здание на Чистых прудах. То есть здание-то старое, раньше в нем был кинотеатр «Колизей». Все мы его в детстве посещали, хотя Высоцкому и его друзьям по Каретному во всех отношениях ближе был другой кинотеатр с «римским» названием – «Форум». Короче, уже после премьеры помчались поздравлять коллег с новосельем. Любимов «Современник» не любит – по многим причинам: и за творческую бесхарактерность, и за повышенную приспособляемость к советским условиям. Он подарил им живого петуха из таганского «Гамлета», сопроводив это умеренно-ехидным поздравительным текстом. У Высоцкого каких-либо эмоций по поводу второго драматического театра Москвы и нет, пожалуй: после перехода Ефремова «в отстающую бригаду» МХАТа он, кроме «Своего острова» со своими песнями, там, кажется, и не видел ничего.