ней и скованными неведомой любовью пальцами приглаживал ей волосы, поправлял на виске волной наползавшую прядь, обнимал за плечи и целовал ее в щеку. Замирала, терялась Анна-Мария.

— Победил Джузеппе, — отметил Дуилио, подмигнув Винсентэ. — Первый приз заслужил наш Джузеппино. Брависсимо, браво!.. И в прыжках в длину, как и в беге, он показал завидные результаты — ровно сорок девять вершков.

Но когда играла… Рано утром сквозь сон доносились до него звуки — речь властителя, и в полусне душа его полнилась счастьем, но потом пробуждался внезапно, охваченный ревностью, гневом, — кто же был, кто, наконец, этот настырный повелитель Анны-Марии, этот третий, незримый, более мужа любимый, более жизни желанный? Но когда он входил в ее заветную комнату, Анна-Мария, будто застигли врасплох, уличили, обрывала игру, опускала глаза виновато. И Доменико, огорченный, смущенный, откинув ей голову, пытался в глаза заглянуть, но Анна-Мария отводила взгляд, и тогда Доменико обнимал ее крепко-крепко, прижимал к себе, целовал в глаза, к горлу подкатывал ком, сердце больно сжималось, он целовал ее в шею и чувствовал — отогревалась она душой, благодарная, ждущая; и, гордый, довольный собой, он жаждал увидеть на глазах ее слезы, заглядывал в них и… — нет, все такой же чужою была, отдавшись другому… совсем другому!

Но печальны были звуки, настигавшие его на улице, звуки властителя, одержавшего верх.

— Ив этом виде игр победил всеми признанный Джузеппе, слава ему! А ты почему не метал, Дино, что с тобой случилось?

— Желудок болит очень… сеньор Дуилио.

— Что болит? — навострил уши Джузеппе.

— Желудок.

— Давно?

— Так, месяца два.

— И не тренируешься?

— Какая тренировка, еле на ногах стою.

И тут Джузеппе, вспомнив, что Дино четырежды проучил его, уточнил:

— Не врешь?

— Страшно болит, воду и то не могу пить. — Дино согнулся в три погибели, схватился руками за живот.

— Как ты посмел в тот день у Артуро, а!

— Ладно, Джузеппе, — жалобно сказал Дино — Расквитались бы со мной, когда здоров был. Какая честь избить больного, это недостойно мужчины.

— Я превзошел всех в беге, прыжках, в поднятии тяжестей, э-э… в метании. Превзошел?!

— Да, но…

— Кому нокаешь, сопляк!

И Джузеппе развернулся, размахнулся своей могучей десницей, но грохота не последовало. Он раздался тогда, когда Дино, изящно увернувшись, коротко двинул рукой…

— Провел его! Поверил! Я, как бык, здоров! — воскликнул Дино над распластанным Джузеппе.

Но его не слышали, не до него было — суматошно кричали:

— Скорее воды!.. Помогите ему, воды!..

Сначала побрызгали на него обычной водой, потом побежали в лавку за розовой водой, потом принесли красную, наконец — зеленую, в конце концов послали Кумео за желтой, но он выпил ее по дороге; пытались даже шипучим привести в чувство — все было тщетным, и Артуро убежденно сказал свое: «Я знаю, что ему поможет, пропустите» — и потрепал Джузеппе по щеке; тот не мешкая влепил ему затрещину, и пока приводили в чувство Артуро и успокаивали юного Джанджакомо, прибежавшего с криком: «Папуля, кормилец!», Дино стал над голиафом, нелепо присевшим на земле, и спросил:

— Кто победил в беге?

— Я, сеньор, — пристыженно ответил Джузеппе.

— В поднятии тяжести?

— Я, сеньор Дино.

— А в прыжках и метании?

— Я.

— Так вот, заруби на носу: бег, прыжки, метание — не драка, и, представь себе, даже кулачный бой и борьба — не драка, — сказал Дино, лукаво улыбаясь. — Драка — со-овсем другая штука, пташка.

— Знаю.

— Еще бы не знать!

— Почему именно сейчас вздумалось вам ссориться, скандалить при чужестранцах, опозорили нас, стыд и позор вам!

— Какие иностранцы?

— Два путешественника, грузины.

— Откуда они?

— Есть такой народ… Жаль, языка их не знаю. Прошу прощения, грузины, но… вам нравится наш город?

Первый грузин ничего не понял, передернул плечами, повернулся к другому:

— Mi sembro che i appartamenti[2].

А второй грузин заключил:

— Vale a dire avevano i grandi temperamenti[3].

— Кто они такие? — заинтересовался приведенный в чувство Артуро.

— Путешественники, что-то зарисовывают на улице.

— А внешне похожи на нас.

— Все мы дети Адама.

— Интересно, у них такой же богатый язык, как и у нас… — сказал Александро. — Вот у нас, возьмите, к примеру, слово «целовать» — сколько еще других слов по-разному обозначают то же самое? — и обратился к путешественникам:

— Как сказать «целовать», а, грузин? — и сам поцеловал воздух.

— Beh, che vogliano… — удивился первый грузин. — Mi chiamo Hainrich, mio amigo — Dragomiro[4].

— Всего двумя словами, оказывается, — сделал вывод Александро. — А у нас, ха-а, вон сколько слов…

— Сколько все-таки?.. — спросил Дуилио.

— Сколько… Да не знаю, как только не говорят — целовать, лобзать, прикладываться, запечатлеть поцелуй, припасть к устам, чмокать, лизать…

— Обслюнявить, — подсказал Кумео.

— Фу, и где у этой Кончетины глаза были, с таким… — поморщился Александро.

Доменико осторожно ходил на цыпочках по главной комнате неказистого кирпичного домика, по той самой — полной инструментов. Сколько было их там, сколько разных… Анна-Мария ушла за покупками, ушла удрученная — покупать не умела, не могла торговаться, что просили, то и платила, только вот грошей не отличала от драхмы… Не было Анны-Марии, и Доменико, пользуясь моментом, упрямо выискивал среди инструментов примолкнувшую душу властителя звуков — неуловимого врага своего. Солнечным днем в затемненной ставнями комнате искал он ощупью, шарил рукой, но тщетно, однако чувствовал — музыка всюду была здесь, всюду царил властитель, высокомерно молчащий, таинственно… Коснулся рукой инструмента во мраке и замер в тревоге: что-то кольнуло в самое сердце, показалось — услышал сокрытое, смутное… Осторожно достал из футляра незнакомый предмет — длинный, со струнами — и приложил к нему ухо: слышалось что-то, внятное избранным, ему ж — непонятное; поколебался и тронул несмело тонкую струну… Она откликнулась слабеньким звоном. И этот звук, так неумело им извлеченный, был звуком властителя, но только прахом, всего лишь прахом у ног всесильного… А звуки, дарованные Анне-Марии, исторгались из души его, таились в безбрежной душе властителя; Анна-Мария была избранницей, высоко вознесенной, и Доменико, муж ее, своей причастностью к ней подбодренный, на миг осчастливленный звуком ничтожным, неумело, неловко трогал сокровища в главной комнате неказистого домика, в темной комнате…

— Нам следует многому учиться у древних римлян, — изрек Дуилио, такой, каким был. — Наш светлый ум и наши целеустремления вместе являются той житницей, которая должна прокормить славных каморцев… извините, славных краса-горожан, — тут Александро выразительно кашлянул. — Вот почему она в такой мере дорога, однако корм для мудрости мы должны черпать не только из личной житницы, но и из неохватной, необъятной житницы древних римлян.

— Чем черпать, не твоей ли шапкой? —