А налитые тела берез, казалось, распирало шальными весенними соками. Глеб вздохнул: войти бы сейчас в перелесок, сделать на ближнем стволе пару косых надрезов — и ловить губами сладкий березовый нектар!

Дядя сбросил скорость — трасса впереди закладывала крутой вираж. За такими поворотами обожали прятаться «подосиновики» из госавтоинспекции.

Перед самым поворотом Глеб увидел девочку лет десяти. Волосы, скрученные в тугую косищу, казались золотыми, лицо светилось улыбкой, и вся она была — как это солнышко. Девочка прижимала к себе двухлитровую банку, в которой плескалась, разбрасывая зайчики, прозрачная влага. Ну, конечно, березовый сок!

Тоненькая Златовласка была уже совсем близко от их «жигуля». Она радостно взмахнула рукой: остановитесь, пожалуйста!

— Тормозни! Подберем девочку, — сказал Глеб.

— Ты что, не понимаешь? Нельзя нам останавливаться! — осадил беспечного племянника Администратор.

А девочка все улыбалась и махала им: «Ну, пожалуйста!». И они — два трусливых шакала, бегущих, поджав хвост, — были недостойны доверчивой улыбки этого лесного солнышка. Глеб взорвался:

— Да человек ты, или тебя твой Черный Адмирал совсем уже в нелюдя превратил? Подбросим девочку по пути! А если нет — все равно тормози: я выхожу, и катись один на свою вонючую Амазонку! А я и здесь перекантуюсь: Россия большая, уж как-нибудь упрячусь от нечисти твоей поганой!

Дядя только головой качнул: ну и норов! И, чертыхнувшись, тормознул подле Златовласки.

Но та не полезла в машину: зачем-то обежала вокруг и остановилась со стороны водителя. Администратор распахнул дверцу:

— Тебе куда, дочка?

Девочка не ответила. Вместо этого она вдруг окатила дядю Петю из своей банки. Неожиданный водопад разом накрыл его волосы и лицо, хлынул на грудь.

Своим массивным телом Чичеванов закрывал племянника, но несколько капель все же упало на Глебово запястье. Глебу показалось, что руку ему прожгло расплавленным свинцом.

Дядя охнул — громко, с надрывом. Повалился на руль и замер. А девочка радостно запрыгала и закричала:

— Сюда! Сюда!

В ту же секунду справа, из густого ельника вынырнул желтый уазик с надписью «Лесная охрана». Из него посыпались подтянутые молодые люди в черной униформе: ни дать, ни взять — гитлеровские штурмовики! Они выдернули Глеба из салона, шмякнули физиономией об капот и сноровко обшмонали. Глеб даже не думал сопротивляться. Казалось — из него вытряхнули душу, и осталась просто тряпичная кукла, которой зачем-то выкручивают руки, надевают стальные браслеты и заклеивают широким пластырем рот.

Покраснев от натуги, «лесные охранники» выволокли безжизненное тело дяди Пети и, как мешок с картошкой, забросили в свой уазик. Туда же впихнули плохо соображающего Глеба, на переднее сиденье усадили девочку. Затем сами расселись по обеим машинам и двинулись прочь от шоссе, вглубь обступающего чернолесья.

Минут через десять они остановились перед пронизанной солнцем широкой просекой. Штурмовики повыскакивали наружу, извлекли на свет божий и Глеба. И тут сердце у него оборвалось еще раз.

Потому что шагах в десяти безмятежно прогуливалась пара милых старичков: он и она. Старички были какие-то игрушечные: небольшого росточка и со славными, добрыми лицами. Он опирался на суковатую палку, она несла изящный букетик ранних лесных цветов. Дачники. Дачники-неудачники! Глеб не сомневался: погромщики из уазика не оставят живых свидетелей. Он крикнул: «Бегите!». Но намертво заклеенный рот произвел только слабое мычание.

Лиходеи тотчас ринулись к этой парочке, волоча с собою и Глеба. А старики, не чуя беды, спокойно вышагивали навстречу своим убийцам.

Но тут, обгоняя костоломов в черном, вперед вырвалась девочка-Златовласка. Она по-телячьи ткнулась в иссохшую грудку старушенции, и та расцвела, прощебетала, по-парижски картавя:

— Ah, Clementine! Comment tu vas? J' espere, tu n'as rien du mal?[16]

— Oui, ma belle grand-mere: rien du mal![17]— успокоила внучка и ласково потерлась о старенькую бабушкину куртку.

А та показала ей собранный букет:

— Regarde ici, ma cherie! Cettes fleurs sont tellement admirables, n'est ce pas?[18]

— Mais bien sur! — подтвердила Аленушка-Клементина. — Elles sont tres jolies![19]

Тут бабушка оторвала умильный взор от букетика и словно бы спохватилась:

— Mais allons-nous la! Restons nos hommes: ils veulent bavarder tete-a-tete un peu.[20]

И обе дамы пошли вдоль лесной обочины.

А мужчины повели свой разговор.

Среди штурмовиков выделялся худощавый молодой человек с тонким интеллигентным лицом и высоко выбритыми висками. Кажется, он был у них за главного. Этот аккуратист и рапортовал старичку — божьему одуванчику:

— Порядок, доставили обоих! Клементинка — молодец: справилась отлично!

— Ну и шлавно! — отозвался одуванчик. И перевел лучезарный взор на Глеба:

— Ты, штало быть, и ешть художник? Молоденькой еще!

Глеб ждал — вот сейчас этот добрый старикан, перед которым соловьи-разбойники отчего-то стояли навытяжку, прикажет:

— Развяжите-ка его и отпустите с миром!

Но вместо этого тихенький лесовичок прошамкал:

— Не ту картину ты жадумал напишать, художник. Шовщем не ту!

И отвернулся, сразу позабыв о Глебе:

— А второй? Где этот шволочь?

Стриженный мотнул головой — и его молодцы выгрузили из машины то, что еще недавно было дядей Петей. Подтащили, кряхтя, и бросили к синим старикашкиным полусапожкам. Старичок-лесовичок осиновой своей палкой подцепил голову лежащего, развернул лицом к себе.

Но лица не было. Веки, губы, нос, все оказалось изъедено, обвисло жуткими лопухами и сочилось желтой сукровицей. Не осталось ни брови, удивленно взлетевшей вдоль шрама, ни самого шрама. На жухлой прошлогодней траве громоздилась безликая туша в разодранной зеленой жилетке. Вокруг сразу же пополз запах пепелища. На этот раз он был особенно пронзительным: сейчас от Петра Чичеванова пахло всеми кострами, на которых горели мужчины его рода.