Однако этим утром Зыга должен был чем-то занять руки и заглушить нервы. К несчастью, едва его чуть-чуть успокоил никотин, на Краковском Предместье разорались газетчики:

— Люууублинский Ээээкспресс! Юрист побил бандита! Люууублинский Эээкс…

— Кууурьер! Раскрыта загадка убийства редактора Биндера! Награда полиции для адвоката Ленеее…

— Гоооолос! Восемь страниц за двадцать грошей! Увольнения на кирпичном заводе на Чехувке. Восемь страниц «Голоса»!

На письменном столе Зыги все эти газеты лежали уже больше часа, доставленные вместе с утренней почтой, однако он не имел ни малейшего желания их читать. Утешало одно: лимит сенсаций был исчерпан до конца года. И если его не уволят со службы, до ближайшего национального праздника еще далеко, а значит, он сможет отдохнуть, занимаясь обыкновенными бандитскими налетами, кражами в магазинах и на заводах, разборками с поножовщиной, которые разнообразит максимум труп, плавающий в Быстрице.

Он пробежал взглядом первые полосы газет. Недоставало единственное еврейской «Люблинер Тогблат», с которой газетчики бегали только по Старому Городу и Любартовской.

— Убийство месяца, — проворчал младший комиссар. — А может, и года.

Он уже собирался отодвинуть подальше пахнущие типографской краской листы, но привычка победила, и Зыга стал просматривать их. Тромбич первым заглотил выгодную для староства версию смерти Биндера, и «Курьер» даже поместил его фотографию. Мачеевский был уверен, что увидит это фото еще не раз, эксгумированное по поводу нарастающих политических скандалов между назначенной городской администрацией и правой оппозицией. Только скорее в «Голосе», когда новый главный редактор укрепится и перестанет трястись, что ему закроют газету.

Крафт покосился на Зыгу, однако ничего не сказал. Младший комиссар пробежал взглядом заголовки «Экспресса». Да, несомненно, Леннерт, в одиночку оказавший сопротивление росту преступности, был лучшей темой, чем какой-то там — уже неделю как мертвый — последователь Дмовского. Статья о героических подвигах адвоката начиналась на первой полосе и заканчивалась на третьей. Дальше всю четвертую занимала большая реклама Кредитной кассы Товарищества люблинских промышленников.

Надпись крупными буквами завлекала:

…Принимает вклады в злотых и долларах, оформляет аккредитивы; инкассо и любая деятельность, входящая в банковскую сферу…

Мачеевский, читая между строк, мог, однако, добавить значительно больше:

…а во время кризиса спасает от безработицы журналистов, равно как и тех функционеров и государственных служащих, которые в своей работе руководствуются сознанием того, что не всякая правда нам интересна.

Он понятия не имел, за сколько можно купить целую полосу. Однако догадывался, что для друзей Леннерта это было не так уж и много, а газете позволяло продержаться как минимум на несколько номеров дольше.

Младший комиссар загасил папиросу и пригладил топорщащийся воротничок измятой рубашки. Его еще ждала битва с Томашчиком.

* * *

— Вы чего мне голову морочите?! — услышал Зыга, идя на совещание. Это Томашчик орал на Фалневича.

— Но пан комиссар, руку на отсечение даю! Говорили о незаконной стачке, — упорствовал агент.

Томашчик покрепче сжал под мышкой свою папку и двинулся в сторону кабинета коменданта. Фалневич проводил его взглядом, после чего подмигнул Мачеевскому.

Тот кивнул. Время шло к половине десятого.

* * *

Совещание длилось уже почти час. На этот раз Собочинский хотел заняться всеми делами, которые сместились на второй план сначала из-за Биндера, а потом из-за Ежика. Наконец он решил закрыть самоубийство Гайеца. Томашчик потянулся за папкой.

Однако едва он ее открыл, на пол выпал серый конверт, а из него посыпались банкноты. Начальники отделов замолчали, даже Собочинский удивленно отложил перо.

— А этого, кажется, в перечне вещественных доказательств не было, — первым отреагировал Зыга.

Политический следователь побледнел. И сделал самую большую глупость, какую только мог сделать: принялся собирать деньги, оставляя на них собственные отпечатки пальцев.

— Пан комендант, — снова ввернул Мачеевский, — прошу вашего согласия на изъятие этого конверта в качестве вещдока. У меня есть основания полагать, что на нем обнаружатся отпечатки этого самоубийцы, Адама Гайеца. Как и на банкнотах.

Томашчик выпрямился. Он по-прежнему молчал, но лицо его становилось все более пунцовым. Прапорщик Шевчик из II Комиссариата первым понял, что здесь назревает. Он встал и щелкнул каблуками.

— А, да, — пробормотал Собочинский в сторону полицейских. — Вы свободны.

Как только за ними закрылась дверь, к Томашчику вернулся голос.

— Это провокация, пан старший комиссар! — выкрикнул он. — Оскорбление достоинства и деятельности следственного управления!

— Ты, пан, по-человечески говори, а не как в газете, — рявкнул комендант.

— Так ведь у Гайеца обнаружено меньше пятидесяти злотых.

— А кто подписывал протокол обыска? — спросил Зыга. — Минуточку… — Он потянулся за своими бумагами. — «А. Томашчик». Ловко! Мелочь на стол, крупный куш в карман. Где-то мы, кажется, уже это видели, верно, пан комендант?

Старший комиссар не отреагировал. Он неотрывно смотрел тяжелым взглядом на серый конверт.

— Пан комендант, клянусь… — начал Томашчик.

— А на что мне ваши клятвы! — взорвался Собочинский. — Все руководство городской полиции видело, как из папки сыплется ваше полугодовое жалованье. И как ты, пан, собираешься это объяснять?

— Это провокация…

— Чья, чума тебя забери?! — Старший комиссар хлопнул ладонью по столу. — Может, это я экономил только для того, чтобы вас скомпрометировать, а?

— Пан комендант, — снова вмешался Зыга. — Из оперативного дознания ясно следовало, что Гайец имел сбережения. А во время обследования места происшествия младший комиссар Томашчик не обнаружил ни денег, ни сберкнижки ПКО. Итак, где эти деньги? Ну, пожалуй, очевидно, что мы видим их перед собой.

— А вы — молчать! — рявкнул комендант. — Я не желаю в этом месяце больше ни единого скандала! Пан Томашчик, вон там пишущая машинка. — Комендант указал на противоположную стену. — Садись и пиши объяснительную. Один экземпляр останется у меня, второй будет храниться у младшего комиссара Мачеевского…

— Какую объяснительную? — спросил Томашчик. Капля пота скатилась у него с носа, но он даже этого не почувствовал, только сидел, застыв, за столом.

— Что?! Обыкновенную. Что ты присвоил себе вещественное доказательство, не указанное в протоколе, что добровольно в этом признаешься, раскаиваешься и так далее. Я буду очень рад, когда вы наконец исчезнете из моей комендатуры. Пока вас тут не было, все шло как положено.