со смутной озабоченностью думал, каким то окажется пробуждение: зная себя, я мог предположить, что встану не с той ноги. Ведь именно потому, что день полон обещаниями, он предъявит и некоторые требования. На иной взгляд они закономерны и незначительны: быть в форме, на время забыть лишнее, помнить роль — чтобы подобно актёру, выходящему под взгляды публики, сделать честную попытку воодушевления, на время превращаясь в исправную функцию всеобщих ожиданий. Лично на меня сторонние ожидания производят подчас эффект, обратный ожидаемому.

Но нет, всё было хорошо.

Я благосклонно смотрел в зеркало, брился едва ли не напевая, а когда позвонила Марина, предпринял усилия, чтобы показать, что не только не считаю её звонок напрасной тратой времени и нервов, но, напротив, чувствую, что он придаёт мне новые силы и вселяет уверенность в будущем. Она тем не менее нашла место ввернуть что-то озабоченное насчёт того, что всё кувырком и с лобстерами проблемы, но в целом моей психотерапией осталась довольна.

Утро оказалось длинным: встал я рано, а дел, кроме как собраться к ответственному выходу, не предполагалось. И потому как ни вдумчиво я завтракал, как ни тщательно одевался, как ни неторопливо шагал к метро, а всё же когда вышел на «Тургеневской», было только начало двенадцатого.

Денёк выдался серенький, неяркий. Вопреки морозцу, на выскобленных прямоугольниках тротуарной плитки тут и там чернели лужицы стылой воды. Крупицы соли хрустели под подошвами. Деревья горбились после вчерашнего снегопада. Замёрзший заснеженный пруд лежал чистым полем. Две большие чёрные собаки бегали по целине за маленькой рыжей, догоняли, взлаивали, дружно крутились, поднимая снежную пыль. Хозяева отрешённо бродили порознь.

Обогнув дальнюю оконечность пруда, я взглянул на часы. Мой расчёт убить лишние полчаса на приятную прогулку вполне оправдывался. Оставалось свернуть налево, пройти улочкой, названия которой я не помнил или, возможно, никогда не знал, взять снова влево на Чаплыгина и завершить предпринятый крюк на Большом Харитоньевском, достигнув тем самым цели своего небольшого путешествия.

Рассеянно и даже разнеженно размышляя о том, что так славно начавшийся день и впрямь обещает оказаться удачным, я сделал ещё один шаг.

Всё вокруг взорвалось диким клокотанием движения и шума.

Звон — это был трамвай.

Он накатывал слева. И был уже величиной с гору. Величина трамвая определялась не столько истинными размерами, сколько близостью: мы смотрели друг на друга открыто и в упор, как смотрят в секунду последнего единения.

Пытаясь его избежать, я метнулся вперёд.

И скользнул на обледенелом асфальте.

Именно здесь асфальт не был посыпан солью. Именно здесь каблук, вместо того чтобы ответить, как прежде, твёрдым стуком, послал меня в тошнотворную пустоту.

Чтобы не упасть, я был вынужден совершить ещё один скачок.

Что же касается шума, то это был оглушительный гул проезжей части Чистопрудного бульвара.

Редкий случай! — вопреки обыкновению, транспортные средства не переминались в вечной пробке, а бодро катили друг за другом.

Вопль издавал клаксон налетавшей на меня бортовой «Газели».

Я видел, как скользят намертво заторможенные передние колеса.

Я успел прыгнуть в третий раз.

Не задев, а лишь обдав ветром железа, раздирающего воздух в трёх сантиметрах от плеча, «Газель» с новым верещанием пронеслась мимо: шофёр-киргиз дал газу, чтобы уберечь тыл от настигающей его в заносе морды «Мерседеса».

Мелькнула круглая физиономия. Мелькнул и кулак: он грозил из-за стекла.

Мелькнуло лицо за следующим стеклом: искажённое гримасой отчаяния, зеленоватое.

По мокрому асфальту шипели шинами уже совсем другие, новые машины.  Но звук был неотличим от прежнего.

Трамвай тоже скрылся с глаз, позванивал издалека.

В момент гибели я конвульсивно вцепился в завиток ограды. Теперь, заново обретая жизнь, стоило некоторых усилий разжать пальцы.

 

* * *

Моему появлению Марина ужасно обрадовалась. Она курила справа от крыльца и первым делом сообщила, что сходит с ума, а Ленка, гадина, запретила ей звонить.  Ну почему, встревоженно и настойчиво допытывалась она, нервно постукивая пальцем по сигарете, ну почему нельзя приехать вовремя.

Я как мог её успокаивал. Мы говорили о том, что личное счастье дочери стоит любых переживаний матери, потому что мать есть мать. И что жалкие минуты, напротив, ничего не стоят на фоне того, что впереди вся жизнь.

Бросив окурок, она покивала, скорбно сообщив, что внутрь без масок не пускают. И это даже смешно, что во Дворце бракосочетаний такая же чепуха, как в жалкой «Пятёрочке».

Я совершил небольшую оплошность, сделав попытку сослаться на опасности пандемии. Марина не упустила случая поднять меня на смех, саркастически указав, что грипп бывал и ранее, а это просто беспредел. Она вынула из сумки и протянула мне небольшой крестообразный свёрток. Я удивился его тяжести.

Без обмана же, сказала она. Говорю же, крылья четырнадцать сантиметров.

Я придержал тяжёлую дверь, пропуская её вперёд. Там стояла девушка в белом халате и маске. Она наставила на Марину пистолет термометра. Марина сказала свистящее: «Гос-с-с-споди!» Девушка попросила её поправить маску. Моя была на месте.

— Ты чего такой? — спросила Марина, когда мы раздевались.

— Какой? — в свою очередь спросил я, беря номерок.

— Пришибленный какой-то, — безакцентно пояснила она. Она смотрела в зеркало и выпячивала губы.

— Разве, — удивился я. — Да нормальный. Каким мне быть?

Мы прошли в холл. Всюду были зеркала и кресла. Ковры глушили шаги. Рассматривая панно, я остановился у высокой напольной вазы с крупными искусственными цветами. Марина спросила что-то у женщины за столом и помахала мне. Я понимающе кивнул, она скрылась в коридоре.

Утренняя моя радужность и правда заметно полиняла. Казалось, должно было быть наоборот: почему не возрадоваться, если счастливо избежал опасности?..  Я чувствовал раздражение. Нелепица какая-то. А если бы и правда задела эта чёртова «Газель»? Марина снова бы осталась без свидетеля. Но даже эта мысль не могла меня толком развеселить.

Я хмуро рассматривал декор. Стены украшали пилястры. На светло-бордовом пространстве на уровне капителей белела лепнина. Края прямоугольных медальонов очерчивали белые элементы орнамента. На картине в центре был изображён в отдалении Кремль, передний план являл оживлённую заснеженную площадь.

— Ну, — сказала Марина. — И что? И где эти бестолочи?

Она повернулась к дверям. Лицо её вспыхнуло и засветилось радостью.

Лена стояла под дулом термометра. Свадебное платье было не белым, а кремовым. Она обнимала букет пунцовых роз. По-настоящему белой на ней была маска. Но под палевой фатой и белоснежная маска казалась желтоватой.

— Лена! Шура! — закричала Марина на весь дворец, подпрыгивая и так размахивая обеими руками, будто провожала пароход. — Мы тут! Мы тут!

Шура был в расстёгнутом норковом пальтеце, а в руках держал Ленину соболиную шубу.

— Хорошо, хорошо! — крикнула Лена. — Вижу, вижу! Мама, не кричи!

Жених направился к гардеробу. Он кивнул мне, проходя. И пожал плечами, словно уже нашёл человека, с кем