До занятия Высокой горы корабли чинились по возможности, но эскадре адмирала Рожественского они могли бы помочь только по освобождении Порт-Артура с суши, когда бы нам подвезли снаряды и дали бы возможность окончательно починиться.

Об этом адмирал Рожественский отлично знает.

Теперь суда отряда затоплены неприятелем, но после того как почти весь боевой материал, т. е. много орудий, все снаряды, мины, прожекторы и личный состав были использованы для обороны крепости.

Команды и офицеры перебрались на берег, причем комендоры работают, как и раньше, в лаборатории, ими же пополняется убыль на батареях; минеры заняты выделкой бомбочек, и много машинистов отливают и готовят снаряды и мины; остальная часть команды с офицерами, около 500 человек, составят последний резерв, и таким образом отряд до конца всеми средствами и личным составом поможет крепости обороняться против неприятеля.

Что касается до затопленных судов, то приняты меры, чтобы целые еще орудия не достались бы трофеями неприятелю, если крепость падет.

Один уцелевший броненосец «Севастополь», но не вполне исправный, поставил на счастье у Белого Волка, где он, конечно, будет подвергаться минным атакам и рискует затонуть на рейде, но хотя временно будет защищен от 11 мортир.

Конечно, горестно так потерять свой флот, но если Бог нам даст отстоять крепость до выручки с суши, то я уверен, что все беспристрастные люди скажут, что без той помощи, которую дал флот, Порт-Артур был бы уже давно в руках неприятелей.

Раньше чем заводить флот на Востоке, следовало бы устроить крепость-убежище, так как не флот существует для крепости, а крепость для флота, тогда от флота и можно требовать исполнения его прямого назначения.

Это еще сознавал наш Великий Император Петр, построив крепость Кронштадт, где в офицерской караульной комнате начертаны следующие исторические слова Великого Императора: “Оборону флота и сего места хранить до последней капли крови, как наиважнейшее дело”.

Конечно, всякий флот строится, чтобы сражаться с неприятельским флотом, но чтобы он мог это исполнить, ему необходимы порта-убежища, без которых ни один флот существовать и оперировать не может.

Суда не киты.

И не знаю, где больше сраму, в том ли, что флот погиб, защищая свое убежище, т. е. часть русской земли, называемой твердыней, использовав для этого весь свой боевой материал и личный состав, или в том, что это убежище, твердыня оказалась такой ловушкой для флота, какую мы могли бы пожелать самому злейшему врагу».

Я ответил Вирену, положив на отношении его следующую резолюцию:

«Все высказанное здесь относительно малой пригодности артурской гавани я считаю верным, но не могу все-таки согласиться с тем, что наш флот имел право не выходить, а замкнуться на заклание в бассейнах, когда сами же признают эти бассейны ловушкой, что и верно. В морском бою с противником нельзя и предположить, чтобы весь флот погиб, теперь же он погибнет весь, разве “Севастополь” останется, и именно потому, что вышел из бассейна. Относительно собрания флагманов и командиров 6 августа я поставлен в известность только теперь, 26 ноября; хотя, разумеется, единогласное решение специалистов морского дела значит много, но я все-таки не согласен, что было необходимо это сделать, так как решение это есть решение полного уничтожения флота на якоре. Разумеется, средства флота помогли крепости, в этом не может быть сомнения, но эскадра-то, обезоружившись по собственной воле, что сделала? Обратилась в суда, обреченные на полную пассивность, а команда из матросов в сухопутных солдат; теперь уже возврата нет; теперь без всякого деления все — сухопутные воины, а потому с момента упразднения судов я считаю, что все защитники, как действующие на сухопутье, должны составить гарнизон и всецело подчиниться сухопутному старшему начальнику, т. е. мне. Прошу также дать сведения о запасах продовольственных, как бывших на судах, так и в порту».

Последняя моя законная просьба о запасах и материалах была оставлена адмиралом Виреном без ответа.

Как искажена деятельность моя морскими начальниками, так же подтасованы врагами моими цифры сдавшегося гарнизона.

Откуда явилась цифра в 23 тысячи вместо тех 10 тысяч, которые, по моим словам, оставались к 19-му на позиции.

Постараюсь объяснить. В день сдачи крепости из госпиталей было выпущено несколько тысяч раненых и больных, которые пожелали вернуться в части, чтобы «идти с товарищами в плен», в чем и оказали им полное содействие врачи Субботин, Ястребцов и Бунге, стремившиеся на родину. 3000 человек из этих здоровых вновь легли в госпиталь, за исключением тех, которые за минутную вспышку бодрости поплатились жизнью.

Из остальных 20 тысяч здоровых, сдавшихся в плен, 10 тысяч (50%), по свидетельству врачей Красного Креста, было цинготных и раненых, не занимавших госпитальную койку лишь потому, что таких коек не было больше в госпиталях. Наконец. 10 тысяч последних здоровых в громадном большинстве, по свидетельству тех же врачей, нуждались в амбулаторном лечении.

19 декабря 1904 года — по показанию очевидцев — резервы в 50- 60 человек шли, опираясь на палки, ружья, поддерживая друг друга...

Что же, разве это не истощение сил гарнизона при обороне крепости, разве это люди, а не тени?..

Правды хочет общество и правды хочу я, не для личной выгоды, а для славы Артурского гарнизона, выполнившего свой долг до конца.

Что же делал комендант крепости в последние дни Артура, если даже он не пожелал лично присутствовать во время последнего боя, скрываясь на дачных местах вместе с адмиралом Виреном, если он во имя самолюбия не приехал ко мне с советом? Когда я послал парламентера, то позаботился ли он о здоровье нижних чинов, выпущенных больными из госпиталей?

Он три раза объезжал войска — правда, из рядов этих войск слышались нелестные для него отзывы: кто этот генерал, — мы его в сражении не видали, — был даже такой случай, в наивной простоте рассказанный апологетом генерала Смирнова, военным судьей, генерал-майором Костенко. Когда этот генерал объезжал полка, то его солдаты приняли за коменданта и спрашивали распоряжений, — но все это не могло помешать коменданту хоть в день сдачи быть полезным Артуру. Глядя на измученные лишениями осады, ранами и цингою лица больных героев Артура, комендант ни одним словом не приостановил наплыв больных и раненых, строившихся для подсчета японцами числа пленных. Он, который так много кричит о своем патриотизме, сияющий и веселый, радовался, что растет цифра сдавшегося гарнизона, и потирал от удовольствия руки! Что ему позор России, когда явилась возможность раздуть огонь — всему миру показать: «Вот как сдался Стессель — с целою армией». И злорадно подсчитывая число рядов, генерал Смирнов чувствовал, что настало время его торжества — торжества интриги, обмана и доноса.

Я не объезжал войска — мне было больно, безвыходно тяжело, но, если бы я знал, что злоба генерала Смирнова перешагнет и через этот предел — жизнь, здоровье войск, — я бы сам явился к палатке, где пересчитывали пленных, и выпил бы лучше чашу унижения до дна во имя спасения жизни не только нескольких тысяч, но даже одного солдата. Но генерал Смирнов, чуждый гарнизону, считавший жизнь солдат — «бегунцов и смердов», как он говорил, за ничто, бросил во имя личных счетов со мной на чашу обвинения жизнь этих героев. Бедные жертвы зависти и злобы, герои титанической борьбы, вы покоитесь на кладбищах Артура, но будет время, когда предстанем мы на суд Божий с генералом Смирновым — вы явитесь там свидетелями за меня и скажете, во имя чего потеряли вы свою жизнь.