двор, в заветный угол, чтобы захватить ближайшие к арене места на скамейках. Лампа уже зажжена и ярко освещает арену, ветви дерева и скамейки.

— Кто за кого? — кричат бегущие охотники, вызывая на заклады.

— Я за красного три!

— Да ты кто?

— Не узнал, что ли?

— А, Бутылка идет!

— За черного пять! — кричат в толпе.

— Идет! — отвечают с другой стороны.

Охотники занимают места на скамейках, кто где попало, предлагая друг другу заклады то за того, то за другого петуха, и ожидают с нетерпением, когда их вынесут из трактира; но хозяева петухов, предназначенных для боя, что-то замешкались; нетерпение охотников усиливается, начинают высказывать уже на их счет разные колкие замечания и даже побранки…

— Идут, идут! — раздается между охотниками.

И действительно, оба охотника несут своих петухов, один проходит медленно к арене с правой стороны, другой — с левой; оба стараются подойти одновременно; вот они уже у самой арены друг против друга, держа каждый в обеих руках перед собой петуха, один — пера красного, другой — черного. Они стараются, чтобы петухи увидели еще до арены друг друга. Подойдя к самой арене, оба охотника начинают тихо раскачивать своего петуха вправо и влево и затем одновременно спукают их в арену и тут же садятся.

Все кругом замерло, мигают только блестящие глаза охотников, напряженно устремленные при ярком свете лампы на только что спущенных бойцов. Петухи долго ждать себя не заставляют. Ни с того ни с сего красный в ту же минуту подскакивает к черному, царапнул его обеими лапами в грудь, и хватил с размаху крыльями; черный предвидел это разбойничье нападение и в свою очередь встретил нападавшего когтями и размахами крыльев, полетело только с обоих по нескольку перьев. За первым ударом пошли одна за другою подобные же схватки. Петухи оказались прямого хода, бьются без фальши, грудь в грудь; охотники молча следят за каждым их движением.

— За красного десять! — слышится где-то сзади.

— Пошла, — отвечает, не оборачиваясь, хозяин противника.

— За красного пятерка!

— Пошла!

— За черного четвертная!

— Мало, тридцать пять!

— Пошла!

Между тем петухи щелкают друг друга неутомимо; оба начинают тяжело дышать, даже хрипеть, не смыкая носов; кружатся, вертятся, подпрыгивают; наконец один, видимо, слабеет, противник же будто понял это, бьет его сильнее и сильнее, и, увы, тот быстро поворачивает к нему свой хвост, моментально принимает вид какой-то мокрой курицы и бежит от противника.

Бой кончен, петухов берут с арены; охотники все разом заговорили, пошли суды и пересуды, и началась расплата закладов. Затем вся честная компания отправляется в трактир, там предстоит угощение, и если выигрыш был значительный, то хозяин победившего петуха угощает всех охотников на свой счет чаем и водкой; отказаться от этого угощения никто не вправе, потому что оно введено обычаем и предлагается по охоте. Во время угощения следуют новые вызовы на бой, и публика снова в угол двора тем же порядком. Так происходят петушиные бои один за одним, нередко далеко за полночь.

Много забавных рассказов привелось мне слышать об этих боях. Вот, между прочим, один рассказ, слышанный мною от петушиного охотника, известного в свое время оригинала.

«Держал я у себя бои, которые были тогда в ходу. Все шло своим порядком, как вдруг приезжает охотник из Петербурга и привозит петушищу ростом чуть не со слона. Ну, хорошо, приехал он и явился на бой; пошли заклады, кто сколько в силах; кто что ни предложит, он все — пошла, да пошла; пустит своего верзилу в бой, раз, два, и готово; с кем ни пускал, всех отчитал; на другой вечер опять та же история; на третий — тоже; так он лупил нас с неделю, всю нашу птицу перебил и обобрал рублей под тысячу. Вот и говорят мне охотники, пустите, мол, с ним своего переярка; куда же переярка, отвечаю я, он и третьяков и стариков обработал, тут нечего соваться с переярком, а злость берет на шельму такая, что страсть. Начали опять приставать: „Пустите переярка“. Э, думаю, была не была, идет! Заложились. А заложились не на шутку, на 300 рублей; мы-то сложились, я вложил четвертную, а петербургский, забравши силу, держит против нас один. Птица у меня была хорошая, отдержанная как следует, в положении, а все страшно, ну как, думаю, убьет? Тогда хоть ложись и умирай! Пошел я, взял своего переярочка, несу, и петербургский своего несет, ничего; подошли мы к ширме. А народу собралось — не продерешься, сидят все молча. Петербургский говорит: „Пускаем?“ Я говорю: „Пускаем“. Он пускает своего в ширму, я тоже помахал птицу, пускаю. Только что я поставил переярка, как он с разгону хвать его, да так махнул, что вышиб его прямо на дерево, стало быть, сразу покончил с ним. Тут пошла катавасия, лампу разбили и давай колотить петербургского-то.

— Позвольте, за что же колотили петербургского-то?

— Как за что? Ведь он нас всех обобрал и всю птицу перебил.

— Все это так, но в этот раз, по вашим же словам, он проиграл.

— Конечно, проиграл, за это и поколотили, сорвали на нем сердце, уж очень было обидно. С тех пор он уж и не совался с своим петухом, убрался восвояси».

Вот другой подобный случай. Спустили на бой двух переярков; у обоих были подточены шпоры; петухи изодрались до такой степени, что легли один против другого. Хозяин одного из них протянул руку, чтобы взять своего петуха, оговорившись, что ничья; как другой охотник мгновенно вскочил в ширму, и отталкивая протянутую руку, закричал неистово: «Не смей трогать!» Это взорвало противника, он, в свою очередь, вскочил в ширму, и около лежавших петухов произошла свалка их хозяев, а в это время отдохнувшие петухи начали снова свой бой, и таким образом на петушиной арене произошло самое ожесточенное побоище двух петухов и двух их хозяев, которых, однако же, скоро розняли хохотавшее охотники. Спустя четверть часа оба дравшиеся охотника сидели в трактире вместе и дружно попивали чаек. На замечание же, что они уже успели помириться, они простодушно отвечали: «Мало ли что бывает, в охоте сам себя не помнишь».

И. А. Слонов. Из жизни торговой Москвы*

Москву мы с бабушкой приехали вечером (в 1864 г.)… После маленькой и тихой Коломны Москва поразила меня своей величиной, громадными, ярко освещенными домами, большим уличным движением и грохотом многочисленных экипажей на железных шинах