а между тем ночь все пуще проникается похотью, и Руди кивает через всю гостиную Виктору, и Виктор отвечает ему кивком, их тайный язык, и вот Руди начинает обходить гостей, рассыпаясь перед ними в неумеренных, щедрых благодарностях, шепча что-то на ухо одним, помогая другим завершить заключение сделки, пожимая руки, снуя вперед-назад, целуя Леннона в щеку, а Йоко в губы, шлепая Уорхола по заду, заверяя Фонтейн, что души в ней не чает, чмокая руку Грэхем, — «До свидания, до свидания, до свидания», — говоря, что у него назначена на ночь встреча в «Русской чайной», простите, пора бежать, «Извините меня, пожалуйста», вранье, конечно, но рассчитанное точно, бражники начинают разбредаться, а Виктор между тем наводит порядок за сценой, выдает каждому из наемных слуг по тридцатке на чай — «Купите себе что-нибудь красивенькое, мальчики и девочки!» — гости разбредаются кто куда, на другие вечеринки, в ночные клубы, даже в «Русскую чайную», надеясь еще раз упиться созерцанием Руди, не получится, поскольку у него и Виктора совсем другое на уме, они спускаются по лестнице, свистят, подзывая такси, — холод промозглой ночи мигом пробирает их до костей — и вскоре попадают на новую территорию, покидая такси на углу Двадцать восьмой и Бродвея, где попирают ногами оттиснутое в тротуаре слово БАНЯ, Руди поправляет поля своей изрядно поношенной черной кожаной шляпы, Виктор четыре раза стучит в дверь, словно тайный знак подает, а после кричит «Приветствую!» открывшему дверь молодому человеку, они пускают монеты скользить по стойке, получают полотенца, проходят по тускло освещенному коридору с обшитыми сосновой доской стенами и попадают в раздевалку, разоблачаются, их уже обтекает здешний шум, шлепки босых ног, звон падающих капель, шипение пара, далекие крики и смех, голые, в одних полотенцах вокруг чресл и с привязанными к лодыжкам ключиками от одежных шкафчиков, Руди с Виктором направляются в сердце «Эверарда»[39], тоже, хоть и на свой манер, балетного театра: здесь занимаются любимым делом величайшие из заднепроходцев города — мужчины в серьгах, мужчины на шпильках, мужчины с подведенными глазами, мужчины в одежде, выглядящей так, точно они сию минуту сбежали со съемок «Унесенных ветром», мужчины, еще не снявшие маек, которые носили во Вьетнаме, мужчины в летных очках, мужчины, обмазавшиеся маслом, мужчины, похожие на женщин, мужчины, желающие быть женщинами, одни с набухшими членами, другие со стоящими, третьи, бедолаги, с обвисшими, кто-то приседает над бьющими прямо из пола струями воды, чтобы на скорую руку поставить себе клизму, из душевых доносится визг, и все ублажают друг дружку, сэндвичи плоти, — у фонтана, в кабинках душевой, в сауне, в котельной, в чулане, где уборщики хранят орудия своего труда, в уборных и купальнях, ублажают кулаками, ступнями, пальцами, не говоря уж о языках, ублажают, порой объединяясь для этого в компании, — истинный праздник блаженства, такой, точно Виктор и Руди бросили в воду таблетку похотливости, аллилуйя, да здравствует таблетка! спускайся к нам! присоединяйся! каким бы ты ни был! низкорослым и толстым! долговязым и тощим! богатым или бедным! коротким или длинным! (предпочтительно длинным!) приди в «Вечный Стояк»! и Виктор замечает мужика, пропитанного адреналином и амфетаминами, из одежды на нем — одна боксерская перчатка, ладонь другой руки наполнена лубрикантом, он вопит: «Налетай — подешевело, налетай — подешевело! Бью только левой!» — а вон там другой тихо сидит в углу, лишь наблюдает, обручальное кольцо на пальце, это козел совсем другого пошиба, женатиков Виктор терпеть не может, ему противно двуличное бесстыдство, которое прет из них перед тем, как они возвращаются домой, к женам, ну да и ладно, кому они нужны? кто их хочет? тут и без них есть кем заняться, и он, повернувшись к Руди, говорит: «Все твои!» — потому как они никогда не охотятся вместе, только раздельно, разные оконечности спектра, и миг спустя Руди удаляется по коридору в другую часть бань, а Виктор приступает к обходу своей территории, выясняет обстановку, всматривается в лица, первые десять минут он неизменно отдает ритуальным наблюдениям, сосредоточенным и серьезным, поскольку никогда не знает точно, с чего начать, это ознакомление с ситуацией — он понимает, что не следует действовать с бухты-барахты, — и омывает лицо сочащейся из крана водой, а затем прорезает пар, полотенце так и остается на бедрах, опытный стрелок, опускающий веки, чтобы сказать: «Нет, тебя не хочу и не захочу никогда, окажись ты даже вторым и последним мужчиной на свете», или, не отводя взгляда: «Возможно», или расширяя глаза: «Да да да», внимание Виктора привлекает попа под душем, спинная ложбинка, изгиб грудины, он продолжает прогулку, пока не чувствует, как оживает его тело, закипает кровь, растет желание, теперь его облекает пар, да да да да, он кивает рослому бородатому блондину, стоящему в двери одной из комнат, синеглазому, серьезному, и через несколько мгновений они спрягаются под красными лампочками, игнорируя прискорбное отсутствие матраса на полу, для опоры довольно и стены, скольжение кожи, шлепок желания. Виктор позволяет ему вести, дыхание блондина обжигает кожу, он отводит руку назад, щекочет яйца своего любовника, как-то по-крестьянски они этим занимаются, думает он, тому, кто делает выбор, не следует изображать попрошайку, и, когда блондин кончает, Виктор выпрямляется: «Gracias!» — и вновь отправляется на поиски, решив, что остаток ночи он проведет на водительском месте, эта позиция нравится ему больше всего, максимальная свобода движений. «Gracias! Gracias! Gracias!», огромная приливная волна соитий, безжалостных и беспощадных, юноша, зрелый мужик, снова юноша, да еще с самыми, это точно, красивыми лопатками, какие когда-либо видел Виктор, он обожает лопатки, любит пробегаться языком по верху спинной ложбинки, щекотать губами шею содрогающегося и стонущего партнера или проходиться зубами сверху вниз по его спине. Виктор не знает устали, да надеется, что и не узнает, — его немногочисленные «нормальные» друзья, особенно женатые, не верят, что он и вправду может протрахаться целый день и продолжить на следующий, полагают, что Виктор врет, говоря, что мужчин он отымел больше, чем выпил чашек чая: «Чай, друг мой, сильно переоценивают», и он продолжает переходить от тела к телу, пока наконец не решает устроить маленький перерыв, дать себе небольшую передышку, и направляется в собственно баню, довольный, счастливый, охота временно прервана, он спускается, окутанный паром, в уютную воду и мокнет в ней, пока вокруг продолжаются гимнастические упражнения, — когда-то, давным-давно, бани принадлежали итальянцам и ирландцам, но с конца шестидесятых, со славного конца шестидесятых, в которые плоть обрела популярность, бани принадлежат Викторам этого мира, победа осталась за ними, хоть забавы их и рискованны, легавые время от времени устраивают здесь облаву, Виктору случалось проводить ночи в тюрьме, и вот уж где отстаивались традиционные банные ценности, такое дружество! такая учтивость! такие тюремные перепихи! — погруженный в успокоительное тепло Виктор гадает, как там Руди, однако знает, беспокоиться не о чем, для людей Руди что липучка для мух, он способен удерживать их висящими в воздухе, въедаться в память, и в предстоящие годы они еще будут шепотом рассказывать об этом: «Что же, я внес свой вклад в холодную войну, да, меня отхарил сам Рудольф Нуриев! Я, доложу вам, был серпом, а он молотом!» — и рассказы эти будут присваиваться и переприсваиваться: величина его члена, стук сердца, ощущение, оставляемое его пальцами, аромат, оставляемый языком, пот на его бедрах и, может быть, даже звуки, с какими разбивались в груди их сердца, когда он уходил