«Святой Анен, да будь я проклят тобою, если еще раз отведаю этого вина», — думал он, совершенно сбитый с толку.

Тщетно пытался он вспомнить, что же это было за вино, и с ужасом понял, что не в состоянии вспомнить ничего из приключившегося с ним. Это его обеспокоило. Джилла, должно быть, страшно разозлилась из-за того, что ей пришлось тащить его домой. А судя по привкусу, который ощущался во рту, он, наверное, ко всему прочему, еще и заболел.

Он застонал, страстно желая вновь потерять сознание.

— Лало! Лало, мой дорогой, ты очнулся! Негодник, я слышала, что ты очнулся — открой глаза и посмотри на меня!

Что-то влажное покатилось по его щеке, и кто-то рядом с ним подавил рыдания. Джилла? Джилла?! Но она никогда не рыдала над ним после его кутежей — может, его окатили холодной водой, и это вовсе не слезы. А, все-таки, сколько же времени он был без сознания?

Лало с величайшим трудом, как если бы открывал старый замок ржавым ключом, продрал глаза.

Он лежал на тюфяке в своей студии. Альфи и Латилла тихо жались у его ног, глядя на него широко раскрытыми, испуганными глазами. Ванда стояла позади них, но и у нее было такое выражение лица, будто бы она только-только оправилась от страха. Он перевел взгляд в другую сторону, все еще не веря в то, что может двигать головой. Рядом с постелью он увидел Джиллу. На ее лице было написано страдание, а глаза были красными от слез. Как только их взгляды встретились, они вновь наполнились слезами.

Ни о чем, не думая, он потянулся и смахнул слезы с ее щеки, а затем пристально посмотрел на свою руку. Она была мертвенно бледная, испещренная прожилками, и очень тонкая. Теперь, когда к нему возвращались остатки сознания, он ощутил необычайную легкость, а его другая рука так крепко ухватилась за простыни, словно с их помощью он пытался удержаться в этом мире.

— Джилла, я болен?

— Болен! Можно сказать и так, я не знаю, чем еще это может быть, — воскликнула Джилла, а Ванда вскочила на ноги.

— Отец, ты в течение трех недель лежал в состоянии транса! — прибавила Ванда.

Три недели? Но ведь сегодня днем он… рисовал… Он смотрел в зеркало и потом… Лало задрожал — память вернулась к нему. Его глаза наполнились слезами от воспоминаний красоты, увиденной им в другом мире, но Джилла положила руки ему на плечи и, встряхнув, вернула его к реалиям этой жизни.

Лало посмотрел на жену долгим взглядом, через покров ее расплывчатых черт, увидев лицо богини, что принесла его домой. Внутренне сосредоточившись, сквозь знакомую маску веселости дочери он увидел и узнал другое лицо. Только двое младших детей не напомнили ему никого, оставаясь самими собой.

«Итак, — подумал он, — теперь мне не понадобятся кисти, чтобы выразить мое видение мира». Он лег опять, пытаясь внедрить все, что с ним произошло, в свою память — память обычного человека, каким он и был всегда.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Может быть хочешь чего-нибудь? — Джилла кончила тереть глаза и высморкалась в уголок передника.

— Значит, я не ел целых три недели… — улыбнулся Лало.

— Ванда, там на плите суп, — быстро сказала Джилла. — Иди подогрей его, и вы, малыши, идите с ней. Вы уже повидались с отцом, и теперь нет необходимости путаться здесь под ногами. Все будет хорошо.

Джилла нервно суетилась по комнате, поправляя одеяла, взбивая под Лало подушки, чтобы он мог сидеть в постели, и отодвигая стулья к стене. Лало согнул пальцы, чувствуя в них покалывание, свидетельствующее о том, что кровь снова начала свободно циркулировать, и удивляясь, откуда у него на руке царапина.

Рядом с тюфяком в беспорядке были свалены какие-то листы бумаги, там же валялся обломок угольного карандаша. «Интересно, могу ли я рисовать?» — подумал Лало, и, видя, что жена не смотрит на него, пододвинул к себе листок бумаги, достал карандаш и провел линию, другую, потом нанес штриховку — на бумаге вскоре возник общий вид на Санктуарий с высоты птичьего полета. Он смотрел на него некоторое время, не отрываясь и даже не осмеливаясь выразить словами то, что неожиданно почувствовал: перед его глазами стояла панорама города и была она в точности такой, какой он видел ее во время своего путешествия.

Лало криво усмехнулся и бросил уголь. «Что я хотел сказать этим? «

К нему подошла Джилла с миской дымящегося супа в руках, села рядом с постелью и зачерпнула ложкой ароматную жидкость. Лало осторожно подул на свой рисунок, смахнув с него угольную пыль, и отложил в сторону. Когда Джилла поднесла ложку к губам, он послушно открыл рот. «Я вполне бы мог сделать это сам», — подумал художник. Но тут же решил, что процесс кормления очень необходим сейчас самой Джилле. Горячая жидкость смягчила горло. Казалось, что тело впитывает влагу, как губка.

— Ну, пока достаточно, — сказала жена, принимая тарелку.

— Суп был очень хорош, — Лало посмотрел на нее, удивляясь, как мог он увидеть в ее лице что-то от той богини. И нахмурился. — Я рисовал картину, Джилла. Что с ней стало?

Она кивнула в угол. — Да вон она. Ты хочешь взглянуть? — И прежде, чем он смог остановить се, прошла в угол, подняла холст и поднесла поближе к нему, прислонив к стене.

Он стал пристально рассматривать свою работу, изучая ее точно также, как несколько минут назад изучал лицо жены, и понял, что ему никогда не удастся забыть то путешествие, из которого он только что возвратился. Ему есть, что вспомнить.

— Автопортрет, — задумчиво сказала Джилла. — Но мне не хотелось смотреть на него раньше.

Лало подумал, что, по крайней мере, в этом их желания совпадали.

— Почему же? — спросил он все же, прочистив горло.

— Ты должен знать, — сказала она медленно, — что именно так ты всегда смотришь на меня.

Она накрыла своей рукой его ладонь, и ему внезапно стало легко и весело. Он вновь откинулся на подушки. В ушах зажужжало — нет, это была всего лишь муха, кружащая на середине комнаты. На минуту Лало задумался, а потом, чувствуя себя немножко дураком, бросил взгляд на лист бумаги, который все еще лежал у него на одеяле.

Он был чистым. Лало быстро взглянул на муху и увидел, что она, кружась, приблизилась к зеркалу, задержалась там на мгновенье, а затем, словно преисполнившись каким-то желанием, жужжа, вылетела через окно прочь из комнаты.