нам не довелось еще встретить ни одного человека, когда однажды утром Галайя вбежала в нашу хижину, сооруженную из веток и листьев, крича, что видела кого-то, бродящего в кустарнике среди руин. Я тотчас последовал за ней и, укрывшись в безопасном месте, мы разглядели человека, который осторожно пробирался через заросли, однако в предрассветном сумраке я не мог различить его черты.

Тогда я схватил копье с каменным наконечником, намереваясь убить незнакомца, если он приблизится, но, когда тот вышел из тени, я узнал нашего капеллана, Педро де Вальдерраму, которого почитал убитым туземцами вместе с другими. Однако он был жив, хотя одежда его превратилась в лохмотья, а лицо заросло густой бородой. И вот, пока я так его рассматривал, он тоже нас заметил, бросился на колени и простер руки к небу. Я подошел ближе и приветствовал его по-испански, но он с громким воплем упал ниц и спрятал лицо в ладонях так, что прошло немало времени прежде, чем я сумел убедить его в том, что перед ним действительно его товарищ, Жоан Серрано. Впоследствии я понял причину его ужаса, ибо, поскольку в момент бегства был одет в одну лишь сорочку, Галайе пришлось сплести мне что-то вроде фартука из листьев и волокон, а мои давно не стриженные волосы и опаленная солнцем кожа довершили образ настоящего дикаря.

Но куда больше, чем мне, дивился священник Золотому Городу, говоря, что все богатства до сих пор открытых нами земель не в силах сравняться с этим сокровищем. Он набил все карманы кусочками золота, которые то и дело вынимал и разглядывал, словно вокруг было недостаточно этого металла. После того, как мы привели дона Педро в нашу хижину, он рассказал, что был спасен Силатуном, братом короля, которому некогда помог исцелиться от недуга. Когда мы прибыли на остров, человек этот был тяжело болен, а все ухищрения местных знахарей и жрецов оказались бессильны против терзавшей его болезни. Вскоре после того как дон Педро совершил над ним обряд крещения и прочел молитву, Силатун почувствовал себя значительно лучше, а потом и вовсе оправился. Впоследствии из признательности он спас священнику жизнь, укрыв в своем жилище, откуда дон Педро бежал в лес и дальше – в эти дикие горы.

Я испытывал большую радость от того, что нашел товарища и соотечественника, однако Галайя встретила его настороженно и даже враждебно, для нее он был явно нежеланным гостем, и мне пришлось долго ее убеждать. В эту ночь я снова услышал вблизи нашей хижины когда-то поразивший меня омерзительный и в то же время жалобный птичий крик и, заметив, что Галайя также не спит, спросил ее, что это такое. К моему удивлению, она весьма неохотно отвечала на расспросы, и мне стоило немалого труда узнать, что крик этот издает птица – лютый враг китов, ибо, когда те выплывают из пучин и с открытой пастью замирают на поверхности океана, она через глотку проникает к ним во чрево и острым клювом вырывает трепещущее сердце. Крик ее неизменно предвещает беду – вот почему стражи бросили тогда свой пост и в ужасе бежали прочь от хижины. Тогда я посмеялся над ее суеверием и спросил, неужели она полагает, что крик птицы действительно возвестил нам несчастье, она же в ответ сжала мои руки в своих и поцеловала так пылко, как может только самая страстная испанка.

Весь следующий день дон Педро провел, бродя среди развалин, и вернулся лишь к ночи, причем в большом смятении, откуда я заключил, что сокровища разрушенного города должны были помутить ему рассудок. Он не уставал повторять, какое огромное здесь сокрыто богатство, и говорил, что за эти груды золота можно купить все королевство Кастилию. Вдвоем мы поднялись на холм, с которого открывался вид на поросшую травой равнину и безбрежное море. “Подумать только, – восклицал он, – эти сокровища могли бы сделать нас самыми богатыми и могущественными людьми в мире, а они лежат тут без всякой пользы!” Его воспаленная фантазия разворачивала передо мной все новые картины роскошной жизни в Севилье, где все почитали бы нас и дивились. Когда же я возразил, что напрасно лелеять подобные мечты, поскольку мы никогда не сможем покинуть этот остров, он заявил, что сожительство с туземкой убило во мне все честолюбивые помыслы и – более того – грозит утратой христианской веры. Ибо он не припоминает, чтобы крестил Галайю.

Я заметил, что здесь нет ничего странного, так как Галайя и та, вторая девушка, были у своего народа чем-то вроде жриц, а такие люди неохотно принимают крещение.

Тогда он с еще большим пылом принялся настаивать на необходимости принять ее в лоно христианства, ибо недопустимо, чтобы я продолжал жить во грехе с язычницей. Неужели до сих пор я не говорил ей, что она обречена аду и отринута от лица Господня?

Я возразил, что не хотел этого делать, поскольку Галайя спасла мне жизнь, и я избегал напрасно причинять ей боль.

Что же это за благодарность, – заявил он гневно, – обречь спасшую меня от телесной смерти на гибель духовную!

Эти слова меня убедили, и я принял все меры к тому, чтобы уговорить Галайю принять христианскую веру. Она не противилась и сказала, хоть и немного печально, что готова исполнить мое желание, после чего дон Педро окрестил ее, нарекши Тересой, и сочетал нас узами брака. Но и в дальнейшем он продолжал еще более усердно наставлять ее в вопросах веры, от меня же потребовал соорудить из двух кусков дерева, связанных лубом, крест, перед которым утром и вечером мы совершали свои молитвы.

Тут я должен пояснить, что, сходя на берег, наш капеллан захватил с собой доску с образом Пречистой Девы, а также молитвенник и сохранил эти священные предметы во время своих скитаний. В конце молитвенника, из которого он иногда читал нам вслух, было вплетено довольно чистых листов – тех самых, на которых теперь я делаю эти записи...

Однако дон Педро был не слишком доволен успехами Тересы. По его мнению, в глубине души она продолжала оставаться язычницей и не направляла свое внимание с подобающей серьезностью на святое учение, особенно же отвлекало ее мысли мое присутствие, так что он должен был просить меня оставить их в часы занятий. Так как моим горячим желанием было, чтобы Тереса поскорее продвинулась в изучении христовой веры, а дон Педро отстал от постоянных трудов по спасению ее души, перемежаемых произносимыми с большим пылом угрозами,