В четверг газеты сообщили о событии, которого все ожидали, – открытии памятника в честь отплытия Гарибальди и его тысячи бойцов из Генуи. Говорили, что на церемонию открытия прибудет сам король, но в последний момент его величество прислал телеграмму с извинениями за отсутствие и своим благословением.

В Генуе с пламенной речью выступил Габриэле д’Аннунцио, самопровозглашенный певец итальянского национализма. Он походил на старого голодного лиса, восседающего верхом на невидимом скакуне и способного убедить гончих, что именно он возглавляет охоту. Д’Аннунцио считал, что авиатор – идеал героя современности, и даже задумал написать поэму о Шавезе. Толпа встретила его продолжительными аплодисментами. Изнуренное лицо подчеркивало глубокомысленные слова поэта.

«Блаженны имущие, ибо они много отдадут; блаженны презирающие бездушную любовь, ибо в своей невинности они обретут свою первую и последнюю любовь; блаженны противники предложенного (здесь цензура вычеркнула прямое упоминание войны), ибо они в молчании приемлют неизбежное и возжелают быть не последними, но первыми; блаженны молодые, счастливые и жаждущие славы, ибо они насытятся; блаженны милосердные, ибо им доведется утереть чистейшую кровь и утешить сияющую боль; блаженны те, кто вернется с победой, ибо они увидят новый Рим…»

Казалось, что Италия вступает в войну по воле своего народа. Но на деле все обстояло несколько иначе[19]. Двадцать шестого апреля тысяча девятьсот пятнадцатого года король и премьер-министр подписали тайный договор, обязывающий Италию через месяц вступить в войну на стороне Антанты. Парламент в то время был распущен, но для официального объявления войны его требовалось созвать, хотя против вооруженного вмешательства выступало подавляющее большинство депутатов, а также представители крестьянства, левое крыло партии социалистов, многие профсоюзы и Ватикан. За месяц всю страну, особенно городское население, нужно было склонить к войне – так, чтобы антивоенная оппозиция не справилась с настроениями народа. О секретном соглашении знал только король и два его министра, поэтому сторонники вооруженного вмешательства, политические деятели и агитаторы старались возбудить воинственный дух в народных массах.

Пока Великобритания, Франция и Россия обсуждали с Италией условия тайного пакта, Германия и Австрия пытались добиться от итальянского правительства соблюдения нейтралитета. Обе враждующие стороны сделали королю и его доверенным министрам предложения в отношении территориальных претензий Италии. В отличие от стран центрального блока, которые обязались предоставить Триесту статус вольного города, члены Антанты обещали передать его Италии.

К концу недели прошел слух, что князь фон Бюлов, посол кайзера Вильгельма в Италии, неожиданно вернулся в Германию вместе со всем посольством. Жители Триеста с итальянскими паспортами поспешно покидали город. Австрийцы уезжали из Италии. Несмотря на всеобщее беспокойство, Дж. продолжал заниматься своими делами. Покидать Триест он не собирался. Вольфганг фон Хартман с супругой должны были вернуться из Вены к выходным. В сложившихся обстоятельствах были абсурдны и бесполезны любые просьбы о снисхождении к юноше, арестованному при попытке незаконно пересечь границу. Дж. решил ни с кем это не обсуждать, дождаться возвращения фон Хартмана из Вены и лишь тогда обратиться к нему с нелепой просьбой.

* * *

Воскресенье, девятое мая тысяча девятьсот пятнадцатого года, выдалось солнечным во всей Европе. Вольфганг фон Хартман привык просыпаться рано, а поскольку он взял за правило ни из чего не делать исключения, он и в воскресенье поднялся на рассвете. К семи утра он был одет.

К тому времени на двухмильном участке Западного фронта уже погибли четыре тысячи человек. В пять утра британская артиллерия открыла огонь по позициям германских войск. В двадцать минут шестого сильные порывы ветра разогнали клубы дыма и пыли над южной оконечностью поля битвы, и стало ясно, что германские брустверы почти не пострадали. Через десять минут первые подразделения трех пехотных дивизий поднялись из окопов и выдвинулись на нейтральную полосу. В оперативных боевых сводках противника атака была описана так: «Цепи британских и индийских солдат представляли собой прекрасную мишень. Разумеется, был отдан приказ стрелять непрерывно». Немецкие пулеметы косили наступающих пехотинцев, которые пытались снова залечь в траншеи, но за ними следовали ударные батальоны.

Супруга Вольфганга фон Хартмана делила с ним спальню, несмотря на многочисленные безуспешные попытки убедить мужа, что ему лучше будет отдыхать от тягот службы в своих собственных апартаментах.

– Ты же знаешь, я всегда тебе рада, – говорила она с заискивающей улыбкой.

– Нет, спасибо, – отвечал фон Хартман. – Я не для этого на тебе женился. Отдельные спальни – не для супругов, а для любовников.

Солдаты продолжали атаку, уже не осознавая, кто они: если бы их окликнули поименно, они бы не ответили. Перед самым передним краем противника тянулась траншея, в которой они собирались укрыться, но она оказалась завалена колючей проволокой. Некоторые в отчаянии бросились на ограждение, остальные были убиты пулеметным огнем. Вторая атака была назначена на семь утра. Ей предшествовала сорокапятиминутная артиллерийская подготовка, причем было приказано сконцентрировать огневой удар на ограждениях перед немецкими позициями. На нейтральной полосе уцелевшие английские и индийские пехотинцы искали укрытия в воронках и спешно вырытых окопах, но несли тяжелые потери под огнем своих.

Фон Хартман разглядывал спящую Марику. Она больше не распускала волосы перед сном. Он с гордостью смотрел на жену. На ее безмятежном лице застыло алчное выражение – не вульгарное, а скупое. Они были женаты уже восемь лет, и фон Хартман гордился тем, что удовлетворял нужды супруги (Марика, дочь обнищавшего мадьярского землевладельца, вышла замуж в двадцать семь лет). Другая на ее месте уже привыкла бы к его достатку и власти, как его первая жена, которая доверяла фон Хартману во всем. Марика не позволяла себе подобного благодушия, ведь ее требования в любой момент могли счесть чрезмерными. Вольфганг наклонился над женой и прижал большой палец к ее полураскрытым во сне губам. Создавалось впечатление, что ребенок закусил палец, чтобы не расплакаться.

На соседнем участке фронта уцелевшие солдаты Ирландского стрелкового полка под мощным огнем противника пробивались к своему расположению. По английским траншеям пронесся слух, что немцы, переодетые в британское обмундирование, начали контратаку. По возвращавшимся ирландским стрелкам открыли огонь.

На вокзале в Риме сотни юношей ждали поезда из Турина. Все напряженно вглядывались в рельсы, сверкавшие под утренним солнцем, как зубцы серебряных вилок. В поезде ехал Джолитти. За год до того он ушел в отставку с поста премьер-министра, но счел нужным вернуться в Рим, считая, что правительство еще не приняло решения о вступлении в войну (он не подозревал о тайном договоре). Он собирался призвать кабинет к соблюдению нейтралитета. Четыре года назад он предпринял захват Ливии, но сейчас опасался, что вступление в европейские военные действия стране слишком дорого обойдется. Известие о приезде Джолитти опубликовали в газетах. Как только поезд подошел к перрону, отовсюду раздались крики: «Долой Джолитти! Никаких компромиссов! Да здравствует война!» Юноши пытались забраться на поезд. Джолитти, который двенадцать лет правил Италией, обратился к ним со ступеней вагона, но его освистали. «Триест должен быть итальянским! Долой австрийцев! Мы хотим войны!» Старый политик оставил всякую надежду произнести речь. Он проснулся всего час назад, ему хотелось кофе. Помощник предложил ему незаметно покинуть поезд и уйти с вокзала по путям, чтобы избежать разгневанной толпы. Джолитти отказался, не в силах оторвать глаз от воинственной молодежи. «Они не понимают, что это не Ливия, – вздохнул он. – Нет, не Ливия».