– Любовь?

– А еще высокомерие, гордость… презрение!

Добродеев не понял про презрение, но переспрашивать не стал… как-нибудь потом. Заблудшая? Чудовище! Убийца! А ведь он чувствовал, что она способна на все… Как она бросилась защищать шефа! Могла не задумываясь тюкнуть по голове… чем-нибудь тяжелым. Что Монах в ней увидел… уму непостижимо. Не по той дорожке, видите ли, а кто ее толкал на ту дорожку? Тяжелое детство, проклятая любовь, никому не нужна, бзики? Да в мире таких полно! Живут себе спокойно, никого не убивают. Сериалы смотрят, книжки читают. А Янина… Бедная девчонка! Думала, нашла свою судьбу, спешила к Васе Пивкову, и что в итоге? А эта малолетка, подруга сына Бражника? И рука не дрогнула, и знак нарисовала, и волосы обрезала. Чудовище! А Бражник? Женоубийца! И девочку отбил у собственного ребенка. Правда, он не знал, чья девочка… Они друг дружку стоят, босс и его секретарша… Убийцы!

– Презрение, Леша. К Бражнику, к себе… – сказал вдруг Монах, и Добродеев вздрогнул. – Она ведь прекрасно понимала, что он попытается свалить все на нее. Похоже, поняла, что он из себя представляет, правда, слишком поздно. Ты прав, она чудовище. Я ее не оправдываю… жалею, должно быть. Нет, не так. Не жалею, а сожалею, понимаешь?

«А их ты не жалеешь?» – хотел спросить Добродеев, но снова прикусил язык – уж очень мрачное лицо было у Монаха. Просто кивнул – понимаю, мол…

…Они еще не раз вспомнят и обсудят страшные события, начавшиеся в День святого Валентина, свидетелями которых оказались. Книга, криминальный роман, который Добродеев твердо пообещал себе написать, так и будет называться: «День святого Валентина»… Он попробовал название на вкус и решил, что слишком пресно. Лучше: «Роковой День святого Валентина». Или «Ритуал убийцы и День святого Валентина». Или еще лучше: «День святого Валентина. Ритуал убийцы». Побольше перца, с ходу кирпичом по голове… читателя в смысле. Надо будет продумать. Не забыть обыграть черного монаха. Интересно, что он такое. Как-то за лавиной последних событий о нем все забыли…

Он поднял бокал с пивом, Монах – свой, и они выпили. Не чокаясь…

* * *

…Балконная дверь была раскрыта; в холодном и сладком ночном воздухе уже чувствовалась весна. Монаху не спалось; он сидел за компьютером, развлекая себя всякой ерундой – что угодно, лишь бы не думать, – и отпивая кофе из большой керамической чашки.

Выдвинув ящик письменного стола, он достал конверт с письмом Эммы. Развернул и в который раз уже стал читать, хотя знал его наизусть. Вздыхал, повторял ее слова вслух, читал между строк, выискивая новые смыслы; пытался погасить тревогу и беспокойство; говорил с ней.

«Я знала, что Вы придете. Интересно, снова с розой?»

И я знал, что приду. С чаями… какими-нибудь, между прочим, я их не пью. Коробочки красивые, хорошо пахнут…

«…Вы были правы, нужно уметь отпускать. Никогда не умела, о чем теперь жалею. О многом жалею…

…Все как в тумане, ничего не видно, а я машу руками и кричу…»

Говорят, перед тем как прыгнуть, ты попрощалась, помахала людям на парковой террасе. Было четыре тридцать. Я в это время сидел на скамейке в твоем дворе… Интересно, о чем ты думала? Считают, перед смертью перед глазами проносится вся жизнь, но я не верю… так, какая-нибудь ерунда, вроде скандальной соседки или перегоревшего утюга… Монах ухмыльнулся невесело…

«…Нет, я не кричу, кричат слабые, а я сильная».

Глупая! Слишком часто ты повторяла, что сильная, заставляла себя быть сильной, стеснялась слабости…

«…Я знаю, что должна делать. Я ненавижу себя за то, что сделала. Туман рассеялся, и стало пусто. И страшно. Как с этим жить? Никак.

…Спасибо. Я думаю о Вас…»

Спасибо? За что? Я так мало сделал для тебя… Я ничего для тебя не сделал… Да и что можно было сделать?

«…Вы сказали, что влюбленные цепляют на перила замочки в знак любви. А что они делают, когда любовь проходит? Снимают их? Или прыгают с моста?»

Любовь прошла, и ничего не осталось, даже замочка на перилах. Не стоила любовь таких жертв, и человек не стоил… Так? Вечная как мир история: любовь, не стоящая жертв. И когда ничего не остается, снимают замочек или бросаются в реку…

Нелепо, трагично, недужно… Недосказанно.

Он вспоминал, как привел ее в «Трапезную», озябшую, мокрую, с красным носом, как она отвечала на его вопросы – с вызовом, резко, не умея улыбнуться или ответить шуткой на шутку. А он, Монах, такой снисходительный, вальяжный, добродушный, пытался растопить лед, поил ее водкой и развлекал дурацкими байками. Ему это удалось: она оживилась и заговорила о себе откровенно. Одинокая старая дева, никого нет… «Бойфренда тоже нет!» Она поверила ему, была откровенной… Неудивительно: люди ему доверяют, ему ничего не стоит разговорить любого. Да, Монах? Ты же волхв. И вот напротив тебя сидит молодая женщина, пьет водку и рассказывает о себе. Вся как на духу: умная, дельная, открытая… и все это ты, Монах! Ты ее раскрутил. Ты же волхв, тебе ничего не стоит. И не пришло в твою умную голову, что эта женщина убийца! Она запросто, как щелкнуть пальцами, убила девушку из Березового и нарисовала на ее лице сакральный знак. Вы сидели глаза в глаза, в ней была искренность, слезы и подспудное знание о том, что она убийца. Когнитивный диссонанс, как говорит Добродеев. Она что, издевалась над тобой, Монах? А ты, полный снисхождения, еще раз доказавший свою власть над женщинами, ничего не почувствовал. Иезуитство какое-то. И мужчина, с которым она видела Маргариту… Что это? Вранье? Скорее всего. Он вспомнил, как удивился обилию украшений в спальне Маргариты. А в «Английском клубе» на Эмме были довольно скромные сережки, ее собственные. Не захотела или не посмела надеть на себя украшения Маргариты?

Оборотень… Как сказал колдун из фантасмагории Гоголя: зачем искать черта тому, кто носит его за плечами? Оборотень все время был у него на глазах, а он ничего не почувствовал…

А может, все не так сложно и не надо накручивать? В ее письме все предельно ясно, никакого подтекста. «Я ненавижу себя за то, что сделала. Туман рассеялся, и стало пусто. И страшно. Как с этим жить? Никак». Открытым текстом она признается в убийствах. Чего тебе еще, Монах?

«Я знала, что Вы придете… Я думаю о Вас…» Внезапно он понял, или ему показалось, что понял: ей было страшно, и она цеплялась за него, как за соломинку, у нее никого больше