И в отчаянии осознавал, в последние дни всё острее, как на него нисходит еще не убеждение, но только предчувствие: прежняя вера была заблуждением. Все эти немыслимые, кажущиеся неземными и даже божественными чудеса и превращения виделись ему обманом. Да и сам божественный сонм, в котором каждый отвечал за ту или иную стихию, враждовал, совокуплялся, производил на свет незаконных божеств, напоминал собой дурно воспитанное семейство, впитавшее наихудшие из людских пороков. А потому – порочное. Сыновья, убивающие матерей. Отцы, сожительствующие с дочерьми. Брат, посягающий на сестру. Сестра, изводящая брата. И все вместе – уничтожающие людей. Все эти кентавры, фавны, гарпии, сатиры и бесы – смешение животного и человека. Но по сути своей звери, победившие человеческое начало. Или, как возвещал об этом Тертуллиан: «Боги ваши и демоны – одно и то же, а идолы – тела демонов». Вот какой была его вера. И весь его опыт поначалу здесь, в Антиохии, а затем на Олимпе в святилище сивиллы, и в Аргосе, и на Икарии, и в Мемфисе Египетском – всюду свидетельствовал лишь об одном: вера его – темна. Нет в ней даже лучика света. А коли так, то и вся его прежняя жизнь – во тьме, в отсутствие Бога. В противопоставлении Ему, в бегстве от Него, даже в борьбе с Ним. Не тому ли свидетельством совершенно явственным все его попытки овладеть душой Иустины? Попытки тщетные. Волшебство бесплодное. Ворожба зряшная. Подобно волнам морским, рушились на скалу. Бились. И рассыпались серебристым дождем. Уходили в пучину. Да что же это за скала такая, какую не в силах снести ни океанские волны, ни силы тьмы во главе с их всесильным князем? Что за вера это такая, с которой не умудренная жизнью и опытом матрона, но хрупкая девочка, недавний ребенок, с легкостью сокрушает любые козни, могучее, многовековой закваски волшебство?

Христос? Сын плотника из иудейского Назарета, о котором в последнее время только и разговоров по всей империи, как и про учеников его, обошедших ее вдоль и поперек? Киприан не знал и не понимал еще этой веры. Даже прикоснуться страшился. Но разумом своим многоопытным прозревал, что раз не сотни, но сонмы последователей вот уже четверть тысячелетия исповедуют эту новую веру и число их изо дня в день только растет; раз люди эти несут не высоколобые философские теории и силлогизмы, но простые и понятные даже неграмотному крестьянину истины; раз общины их – не языческие вакханалии, но братства, а на смерть за своего Христа они идут не со слезами, но с улыбкой на устах – раз все это так, а не иначе, значит, есть в этой вере неуловимое и непонятое им покуда зерно, есть неоспоримая истина. И истина эта – сам Христос.

С осторожностью, с внутренним трепетом подошел он к шкафу с манускриптами. Здесь на самой верхней полке в особой шкатулке из сандалового дерева с искусным орнаментом резчиков из Дамаска отец хранил запретные тексты. Среди них – Евангелие от Матфея. Киприан прежде не прикасался к этим страницам. А прикоснувшись, ощутил на кончиках пальцев легкую дрожь и искорки света. Открыл наугад и прочел: Πάλιν παραλαμβάνει αὐτὸν ὁ διάβολος εἰς ὄρος ὑψηλὸν λίαν, καὶ δείκνυσιν αὐτῷ πάσας τὰς βασιλείας τοῦ κόσμου καὶ τὴν δόξαν αὐτῶν, καὶ λέγει αὐτῷ, Ταῦτά σοι πάντα δώσω ἐὰν πεσὼν προσκυνήσῃς μοι. τότε λέγει αὐτῷ ὁ Ἰησοῦς, Ὕπαγε, Σατανᾶ· γέγραπται γάρ, Κύριον τὸν θεόν σου προσκυνήσεις καὶ αὐτῷ μόνῳ λατρεύσεις. Τότε ἀφίησιν αὐτὸν ὁ διάβολος, καὶ ἰδοὺ ἄγγελοι προσῆλθον καὶ διηκόνουν αὐτῷ[88].

И слова эти праведные словно пелену с глаз сорвали. И увидел Киприан, что все эти годы и служил, и кланялся с радостью диаволу, которого почитал за бога. И доныне служит ему, не имея сил и желания однажды сказать, подобно Христу: отойди от меня, Сатана!

Лишь подумал об этом – стук в дверь. Это Ануш явилась с базара с радостной вестью, о которой судачит ныне весь город.

– Мор отступил! Случилось это по молитвам христианки Иустины. На базаре полно крестьян с товарами. А в храмах христианских, даже несмотря на запрет, толпы из желающих принять Святое крещение.

Не сказала только Ануш, что торговки базарные клянут ее господина почем зря, обвиняя его и в потопе, и в последовавшем вслед за тем море, а уж заодно и во всех городских несчастьях, включая рассыпающийся от старости акведук и нерадивость чистильщиков клоаки. Кое-кто так и вовсе грозит скорой расправой.

Обедал он в этот день, как и обычно теперь, в одиночестве. Свежая зелень портулака, радостная оранжевость морковки, желтая репа с сахаристым нутром возлежали перед ним на медном блюде. Возле парила ароматно свиная рулька, тушенная с мальвой, дамасскими сливами и гарумом[89]. В атриуме было совсем тихо. После того, как подала обед господину, Ануш удалилась в покои его матери, чтобы накормить и ее. Теперь уже с ложечки, словно дитя малое.

Первый камень влетел в атриум и угодил прямехонько в миску с рулькой, обдав лицо и одежды Киприана обжигающей жирной жижей. Следом влетел другой. И еще. И снова. Камни ударялись о стены атриума без перерыва. Откололи нос мраморного бюста императора Адриана. Расколотили несколько горшков с геранями. И даже задели плечо чародея. Вслед за этим злоумышленники принялись метать в дом мешочки с фекалиями, что шлепались повсюду, растекаясь по белоснежному мрамору, источая нестерпимое зловоние. Киприан слышал с улицы возбужденные голоса толпы, умоляющие речи сторожа, призывающего остановиться, остыть, поскольку хозяина все равно нет дома и это ему, а не хозяину, предстоит тут чистить да отмывать. Слышал Киприан и угрозы совершенно явные с колдовским гнездовьем разделаться. Сжечь его вместе с хозяином и безумной его матерью, что произвела на свет сатанинское отродье. В прежние времена он бы с легкостью превратил этих людей в жабье племя. И самолично передавил бы его калигами. Но сейчас он испытывал непреходящее чувство стыда и раскаяния. За то, что в порыве гордыни и мести обрек своих сограждан на мучения, страдания и смерть. Оставил детей сиротами. Жен – вдовами. Старцев обрек на прозябание в немощи. Ему бы спуститься к ним. Да в ноги упасть. Да покаяться. Пусть даже и получив за злодеяния свои несколькими камнями по хребтине. И побольней. Все равно не возместить его злодейства собственной физической болью. И даже смертью великого чародея множества невинных, пускай и не таких прославленных жизней не заместить. Углубленный в тягостные переживания, Киприан даже с места не сдвинулся, будто окаменел. Да так бы просидел в безмолвии до самой ночи, если бы мешочек с дерьмом беглого раба с рваной ноздрей, этого servus servorum Dei[90], не ударил его в лицо. И растекся по лицу зловонной, унизительной жижей. Удар этот, зловоние это, словно водопад родниковый и чудодейственный, раскололи каменный панцирь его души, омыли ее светом нездешним.