Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Может, вы еще что-нибудь расскажете, Улзытэ Олзоевич?
- Что же я могу рассказать? Человек я неграмотный, из дому не выхожу… Мне хочется от вас что-нибудь новое, интересное услышать, от ученых людей… А то многие приезжают и не хотят мне ничего оставить, им лишь бы взять от меня да скорее уехать в город. Они со мной и говорят-то только про улигеры, ни о чем больше… Только и ждут, когда я начну, торопятся, как бы все записать. Он.и, наверно, думают, что я не живой человек, а улигерная машина. Улигерный комбайн, - рассмеялся старик, отпил глоток остывшего чаю.
- Спасибо, внук Бэлигтэ мне газеты читает. И радио я слушаю. Благодаря этому знаю, что где происходит. Да вот беда, туго слышать стал, плохо видеть стал. Вот пестрые полоски вижу на вашей шелковой повязке, - старик приблизил глаза к моему галстуку. - А цветочки на полосках есть или это мухи сидят?
Он очень обрадовался, когда я сказал, что цветочки действительно есть. Тогда ему захотелось определить, как он слышит. Старик попросил, чтобы я сказал ему что-нибудь не так громко. Я сказал очень тихо, но внятно:
- Вы очень талантливый человек.
- Не понял, - вздохнул бабай, - видел только, что губы шевелились, а что сказали, не понял. Вы немножко погромче…
Я исполнил его просьбу, старик улыбнулся:
- Разве может быть большой талант у неученого человека?
Он задумался. «Наверное, о том, что родился в такое время, когда учиться было невозможно», - решил я.
Улзытэ-бабай сказал:
- Вот как плохо вижу теперь и слышу… Раньше самые мелкие шишки на самых высоких соснах видел. Далекую птичью песню слышал.
Старик снова закрыл глаза.
- Всю жизнь прожил неграмотным… А вот некоторые мои сказки люди хвалят, записывают. Если бы они не были нужны, не записывали бы, верно ведь? Их в книгах печатают, деньги за них присылают… А подумаешь, так иные из моих улигеров похожи на телегу, которую смастерили тупым топором. Такая далеко не укатится… А которую сделали настоящим инструментом, та до самого коммунизма доедет. Надо было мне отточить свой топор, чтобы лучше работать, а я не отточил, не учился… Ну да теперь уж поздно жалеть об этом… Ладно… Давайте лучше начнем улигер о Саран-хане и мальчике Санаа Сэсэн.
Я приготовил бумагу и ручку, начал писать. Старик давно привык диктовать, не торопится, выжидает, чтобы я успел записать. Ведь для того, кто записывает, надо рассказывать совсем иначе, чем для того, кто лишь слушает. Улзытэ-бабай диктовал:
Подснежники-колокольчики
В этих степях не росли.
Звонкие ручейки
В долинах тех не текли.
Золотые плоды на деревьях
Не созревали.
Крылатые птицы там
Не певали.
Перед моими глазами зримо встает зловещая, мрачная картина: по безлюдной, безжизненной степи на огненно-рыжем коне едет властелин этой страны - жестокий и грозный Саран-хан. Конь бьет тяжелыми копытами, за плечами хана развевается желтая шелковая накидка… Пожар войны сжигал эту землю, и сам хан-победитель от многих битв и сражений походил на горящее, обуглившееся дерево. Он решил идти на север, завоевать соседнюю землю и приказал умертвить всех стариков, которые не в силах воевать. Все воины умертвили своих престарелых родителей, лишь один мальчик Санаа Сэсэн решил спасти старого отца. Он спрятал его в кожаный мешок, взвалил на своего коня. Отец же умолял сына:
Оставь ты меня, оставь.
На жгучем песке ты меня оставь…
Юную душу свою спасай,
От ханского гнева спасай.
Я записал уже больше двадцати страниц, вдруг Улзытэ-бабай замолк, побледнел, схватился за сердце. Все мы испугались… Он лег в постель, немного успокоился и, словно извиняясь, проговорил:
- Вы посидите… Сейчас все пройдет… У меня бывает… Вот уже легче… Это, наверное, от старости. Посидите.
- Нет, вы отдыхайте, - сказал я. - Завтра вам станет совсем хорошо, и мы продолжим…
- Ну, ладно, приходите завтра. Никудышное стало у меня здоровье…
- Я позову врача?
- Нет, нет… Моя болезнь известная… Вот устанет спина от лежания, сразу поправлюсь. Завтра приходите пораньше, ждать буду.
Я ушел.
На следующий день я пошел гораздо позже в надежде увидеть улигершина уже здоровым. Собака на этот раз меня не встретила… Когда я зашел к Олзоевым, то первое, что увидел, была спина врача в белом халате, услышал всхлипывание женщин… Сказитель умер. Благословил родных, улусников, сказал, что пришло его время, и тихо скончался. Я подошел к постели. На груди покойного лежали светлые блики солнца, и казалось, что он укрыт тонким платком из золотистых нитей.
Я постоял возле него без шапки, опустив голову, отдавая последнюю дань прекрасному человеку и певцу, и понуро пошел домой. Я шел по той же тропинке через гору, ноги у меня были тяжелые и непослушные, гора стала непомерно высокой и крутой. Цветы, которые так хорошо воспевал в своих улигерах сказитель, казались блеклыми, осиротевшими…
Я зашел в школу, к знакомому учителю. Там уже знали о смерти сказителя… Занятия в первых и вторых классах закончились, оттого в школе было тихо. В старших классах учителя проводили беседы о жизненном пути славного земляка-сказителя.
Я зашел в один из опустевших классов. На стене были развешаны детские рисунки к сказкам Пушкина, Толстого, Горького, под стеклом были засушенные цветы и бабочки, стояли чучела птиц, модели самолетов. На черной классной доске осталось решение какой-то задачи: видно, кому-то было очень трудно решать ее… Я когда-то тоже не мог сразу разделить сто семьдесят пять на двадцать пять…
Я ходил по классу и не мог ни на чем сосредоточиться, разглядывал портреты знаменитых ученых, путешественников, мыслителей, писателей. «Нас еще не было на свете, - думал я, - а они уже творили свои бессмертные книги, делали великие открытия… Пройдут тысячи лет, они так же будут украшать залы храмов науки и классы маленьких школ. Для них нет смерти…»
Я открыл окно, попробовал сесть за парту. Нет, не получается… Сел за стол учителя, стал думать о долгой и славной жизни нашего сказителя, открыл портфель, принялся просматривать свои записи. Вот и вчерашний улигер, который начал диктовать Улзытэ-бабай и не закончил… Большой он должен быть или нет? Сумеет
