– Да.

– А мнение, говорим, – мнить?

– Да.

– То же ли это, что знание знает? То же ли будет познаваемое и мнимое? Или это невозможно?

– По допущенному прежде, невозможно, – сказал он, – поскольку, то есть, отличная сила, по природе, бывает для отличного, а обе силы – мнение и знание, сказали мы, отличны одна от другой. Из этого-то не вытекает, что познаваемое и мнимое суть то же.

– Если же существующее познаваемо, то мнимое не есть ли нечто отличное от существующего?

– Отличное.

– Не о том ли мнится, что не существует? Или о несуществующем-то и мнить невозможно? Размысли. Мнящий не направляет ли к чему-нибудь своего мнения? Или опять – возможно-таки мнить, но мнить ни о чем?

– Невозможно.

– Напротив, мнящий мнит, конечно, о чем-нибудь одном?

– Да.

– Между тем несуществующее-то не есть нечто одно, и вовсе неправильно было бы так названо.

– Конечно.

– Несуществующему ведь мы по необходимости придали незнание, а существующему – знание.

– Правильно, – сказал он.

– Следовательно, предмет мнения не есть ни существующее, ни несуществующее.

– Конечно, нет.

– Поэтому мнение не есть ни незнание, ни знание.

– Как видно, не есть.

– Так не вне ли этих оно, превосходя знание ясностью, или незнание – темнотой?

– Ни то, ни другое.

– Не представляется ли тебе мнение, – продолжал я, – чем-то темнее знания и яснее незнания?

– И очень, – сказал он.

– Лежащим внутри обоих?

– Да.

– Следовательно, мнение находится среди этих двух.

– Совершенно так.

– Не говорили ли мы прежде, что если что-нибудь представляется и существующим и вместе несуществующим, то это что-нибудь лежит между истинно существующим и вовсе несуществующим, и что о нем не будет ни знания ни незнания, но откроется опять нечто среднее между незнанием и знанием?

– Правильно.

– Теперь же вот между ними открылось то, что мы называем мнением.

– Открылось.

– Пусть так, в этом мы согласились, Главкон, в имеющем превосходно устроиться государстве будут общие жены, общие дети и все воспитание их, равно как общие занятия во время войны и мира. А царями всех будут мужи, оказавшиеся отличными в философии и в делах военных.

– Согласились, – сказал он.

– Да сошлись мы и в том, что когда правители уже поставлены, они поведут воинов и вселят их в дома, какие нами описаны, потому что у них нет ничего собственного, но все общее. Кроме таких домов, – помнишь ли? – мы согласились, кажется, какое будет у них имущество.

– Да, помню, – сказал он. – Мы полагали, что никто из них не должен ничего приобретать, подобно иным теперь, но, как подвижники на войне и стражи, получая в вознаграждение за караул ежегодную пищу от других, сами они должны заботиться о всем государстве.

– Правильно говоришь, – сказал я. – Но далее, кончив это, припомним, к чему обратились мы отсюда, чтобы идти нам теперь тем же путем.

– Нетрудно, – сказал он. – Тогда, почти как и теперь, порассудивши о государстве, ты прибавил, что такое государство, какое в тот раз описано тобой, почитаешь хорошим, равно как и подобного ему человека, хотя, по-видимому, мог говорить еще о лучшем – и государстве и человеке. А другие-то, если этот правилен, называл ты недостаточными, и формы правления их, сколько помню, делил на четыре вида, о которых стоит поговорить, чтобы видеть их недостатки, – равно как опять и о подобных им людях, чтобы, зная все это и согласившись между собою в том, кто – человек самый хороший и кто самый дурной, мы могли исследовать, правда ли, что самый хороший есть самый счастливый, а самый дурной – самый несчастный, или это неправда. После того я спросил: какие разумеешь ты четыре вида правления? Но тут вступили в разговор Полемарх и Адимант, и ты, начав с ними речь, вел ее до этой минуты.

– Весьма верно припомянуто, – сказал я.

– Итак, подобно борцу, повтори прежнюю схватку и на тот же самый вопрос попытайся сказать, что хотел говорить тогда.

– Если буду в состоянии.

– По крайней мере, желательно слышать, – сказал он, – какие разумеешь ты четыре государственные правления.

– Нетрудно, услышишь. Правления, о которых я говорю, приобрели известность. Первое из них, восхваляемое многими, есть критское и лакедемонское. Второе и, судя по похвале, стоящее на втором месте, называется олигархией – правление, наполненное множеством зол. От него отличается и за ним следует демократия. Превосходнее же всех их – благородная какая-то тирания: это четвертая и последняя болезнь государства. Или ты имеешь иную идею правления, проявляющуюся в какой-нибудь замечательной форме? Ведь власти и царствования наемные, равно как и другие подобные правления, составляют средину между теми и могут быть находимы не меньше у варваров, как и у эллинов.

– Да, рассказывают о многих и странных, – сказал он.

– А знаешь ли, – спросил я, – что и виды людей необходимы в таком же количестве, в каком формы правления? Или думаешь, что правления произошли из дуба, либо из камня какого-нибудь, а не из нравов государства, которые куда сами ползут, туда и все увлекают?