неприятно задетый ее сухим, холодным тоном, так резко диссонирующим с моим — дружеским и даже несколько заискивающим. — Что наводит вас на такие неожиданные предположения?

   — Никаких предположений, сударь. Речь идет о... о вашей жизни!

Мне стало не по себе. Или на госпожу Фромм снова «нашло»? Итак, ясновидение сомнамбулы?.. Я подошел ближе. Глаза белокурой женщины фиксировали каждое мое движение и твердо встретили мой взгляд. Нет, такое выражение лица не может быть у человека, находящегося в трансе!.. Я попробовал все обратить в шутку:

   — Ну что за фантазии, госпожа Фромм! Успокойтесь, пожалуйста, с этой дамой — кстати, это и есть княгиня Шотокалунгина, русская эмигрантка древнего кавказского рода, разделившая скорбную судьбу всех изгнанных большевиками дворян, — с этой дамой у нас совсем не те отношения, которые... которые...

   — ...которые должны быть, сударь.

   — ?..

   — Вы не властны над ними.

   — Но почему?

   — Потому что вы ее не знаете!

   — Так вы знаете княгиню?

   — Да, я ее знаю!

   — Вы... знакомы с княгиней Шотокалунгиной?! Черт возьми, это в высшей степени любопытно!

   — Я знакома с ней..; не лично...

   — А как же?

   — Я знаю ее... оттуда... Там все такое зеленое... Не только когда светло — всегда...

   — Что-то я вас не совсем понимаю, госпожа Фромм. Там — это где? И что там зеленое?

   — Я называю это Зеленой землей. Иногда я бываю там. Эта земля как будто под водой, и мое дыхание останавливается... Глубоко под водой, в море, и все вокруг утоплено в зеленой мгле...

   — Зеленая земля! — Я слышу свой голос словно со стороны, откуда-то издалека. Но эти слова потрясают меня с мощью океанского прибоя. Я стою оглушенный и лишь повторяю: — Зеленая земля!..

   — Там все враждебно миру сему; это понимаешь сразу, стоит только попасть туда, — продолжала госпожа Фромм, не меняя какой-то безучастной, характерно холодной, почти угрожающей тональности своего голоса, в котором тем не менее слышались скрытые модуляции страха.

Справившись с минутным оцепенением, я осведомился, подобно врачу, осторожно нащупывающему правильный диагноз:

— Скажите, пожалуйста, какая связь между «Зеленой землей», которую вы иногда видите, и княгиней Шотокалунгиной?

   — Там у нее другое имя. Напряжение стало невыносимым.

   — И что это за имя?!

Госпожа Фромм помолчала, потом, глядя на меня с отсутствующим видом, как-то неуверенно произнесла:

   — Я... я сейчас забыла...

   — Вспомните! — почти крикнул я.

Но она с мучительно искаженным лицом лишь качала головой... Я чувствовал, что эта женщина в моей власти: если раппорт[32] установлен, то имя должно всплыть из глубин сознания. Однако госпожа Фромм словно онемела; взгляд ее стал блуждающим и впервые ускользнул от моих настойчиво-пристальных глаз. Я видел, что она сопротивляется и в то же время инстинктивно пытается зацепиться за меня. Ну что ж, не буду навязывать ей мою волю и попробую не смотреть на нее, чтобы она пришла наконец в себя...

Но ожидаемой релаксации не последовало, госпожа Фромм сделала какое-то судорожное движение. Я не знал, что и думать: она вдруг вся напряглась и осторожно, словно входила в воду, шагнула вперед... Потом еще раз и еще... Медленно прошла мимо меня такой беспомощной, трогательно-неуверенной и покорной походкой, что у меня перехватило дыхание и мне безумно захотелось прижать ее к груди, успокоить, как давным-давно утраченную возлюбленную, как мою собственную жену. Пришлось мобилизовать всю силу воли, чтобы не сделать того, что уже произошло в воображении.

Госпожа Фромм миновала мое рабочее кресло и остановилась у торца письменного стола. В ее жестах ощущался какой-то странный автоматизм; взгляд неестественно широко открытых глаз был мертвенно-неподвижен. Губы дрогнули, она заговорила... Чужой незнакомый голос произносил слова быстро и не совсем внятно:

— Ты снова здесь? Ступай прочь, проклятый живодер! Меня ты не обманешь! И тебя, тебя я тоже вижу — вижу твою серебристо-черную змеиную кожу... Я не боюсь, у меня приказ... я... я...

И прежде чем я успел уловить смысл этой скороговорки, ее руки каким-то кошачьим движением внезапно вцепились в черненое серебро тульского ларца, последний подарок барона Строганова, который я по рекомендации Липотина так тщательно устанавливал по меридиану.

— Наконец-то ты у меня в руках, серебристо-черная гадина, — прошипела госпожа Фромм, и ее быстрые, нервно дрожащие пальцы хищно побежали вдоль орнамента ларца.

Первой моей мыслью было вскочить и вырвать вещицу у нее из рук. С некоторых пор странное суеверие поселилось в

моей душе, мне казалось, что смысл мироздания — ни больше ни меньше! — будет каким-то образом нарушен, если этот ковчежец сойдет со своего курса. Разумеется, детские бредни, но в то мгновение меня обуял какой-то поистине безумный ужас.

«Не трогайте! Остановитесь!» — зашелся я в крике, но из моего горла слышались лишь хриплые сдавленные звуки: голосовые связки были парализованы.

Стиснув в обеих руках ларец, госпожа Фромм замерла, жизнь сохранялась только в ее беспокойных пальцах: они быстро и чутко обежали с разных сторон орнамент и сошлись на одной из рельефных выпуклостей серебряной крышки, буквально сшиблись, как два самостоятельных существа — как два хищных паука, привлеченных видом или запахом общей жертвы. Они наскакивали друг на друга, толкались, жадно и судорожно ощупывая свою не видимую глазом добычу, и вдруг тихо щелкнула потайная пружинка — и сразу исчезли пауки, а пальцы госпожи Фромм брезгливо, словно опасное пресмыкающееся, только что отдавшее свой драгоценный яд, сжимали открытый тульский ковчежец... Надо было видеть, с каким триумфом и радостью она протягивала его мне! Все ее существо было проникнуто какой-то неуловимой одухотворенностью — такое чувство, будто чья-то робкая, самоотверженная любовь тайком заглянула мне в душу.

В следующее мгновение я был уже рядом и молча принял у нее ларец. И тут она словно проснулась. Изумление сменилось легким испугом: наверное, вспомнила мой строгий наказ ничего на письменном столе не трогать. Виновато потупившись, она исподлобья следила за мной, и я понял, что сейчас одно неверное слово — и Иоганна Фромм навеки покинет меня и мой дом.

Теплая волна благодарности прихлынула к моему сердцу, растроганному этой по-детски наивной робостью, и смыла те несправедливые черствые слова, которые уже вертелись у меня на языке.

Все это было делом одной секунды, уже в следующую мой взгляд остановился на ларце. Утопая в мягком ложе зеленого, поблекшего от времени атласа, в нем мирно покоился «Lapis sacer et praecipuus manifestationis», он же — шлифованный уголек Бартлета Грина, преданный огню Джоном Ди, он же — черный кристалл, вернувшийся к своему легковерному хозяину из потустороннего благодаря чудесному вмешательству Ангела Западного окна...

Сомнений